Обученный боевой конь Обольянинова был крупнее и сильнее ордынских лошадей и сейчас толкал их грудью, при случае — кусался, помогая всаднику. Сабля в руке боярина описывала круги и петли, то отшибая, отводя ордынское железо, то стремглав бросаясь вперед, всякий раз окрашиваясь чужой кровью. Рядом бились уцелевшие отроки, но еще больше оказалось вокруг твереничей; кто-то крикнул — «боярину помогите!» — и неведомого послушались. Прикрывая бока и спину Обольянинова, наставив рогатины, возле него собралось с дюжину горожан; и этот клубок покатился прямо в глотку ордынского отряда, не давая степнякам оторваться, не давая взяться за любимые луки.
Где-то над недальними крышами полыхнуло — воины темника Шурджэ, верно, пытались поджечь град, норовя этим отвлечь твереничей, Но валившим сейчас за Обольяниновым было не до собственных изб или же теремов. Что чувствовал сейчас каждый из них — боярин очень хорошо понимал.
Перебить их всех.
«Их» — значит, саптар, явившихся незваными на наши поля и грады.
Всех до единого.
Не дать уйти.
Пусть знают — здесь, в Тверени, живет саптарская смерть.
И первее всего — не дать улизнуть Шурджэ. Потому что он — оголовок ордынского копья, нацеленного в самое сердце Тверени, и его, Обольянинова, долг — сломать древко, а наконечник — швырнуть в огонь тверенской кузни.
Словно крылья выросли за спиной у боярина, мягкие крылья хозяина ночи — филина. Вместе, будто сказочные воины давно сгинувшего полуденного царства, умевшие ударять, как одна рука, навалились на саптар кое-как, наспех оборуженные твереничи — и степняки не выдержали. Поворачивали, жгли плетьми коней, норовя уйти из-под губительного молота росков.
…На торжище с разных сторон врывались новые и новые роскские сотни — никем не управляемые, без бояр и набольших, твереничи сами знали, что делать. И делали.
Глава 6
Шурджэ слышал колокол росков так же, как и все во граде, но лишь презрительно сжимал губы — бараны решили взбунтоваться и двинулись против волков? Тем хуже для них.
Нет, нельзя сказать, что темник этого ждал. Повсюду в роскских градах его встречали согнутые по ордынскому хотению спины, трусливые, исполненные ядовитой зависти и бессильной ненависти взгляды — так, по крайней мере, казалось ему. Овцы всегда завидуют волкам. Но никогда не смогут встать против них. На такое способны только псы.
Что-то случилось в этой проклятой Тверени, что-то, заставившее покорных данников схватить оружие — что ж, он, темник и истинный саннаид, покажет, как расправляются с непокорными.
Шурджэ не совершил ошибки иных баскаков, беспечно разбрасывавших воинов по всему граду в убеждении, что бараны только и могут, что подставлять горло под волчьи клыки. Вся его тысяча — здесь, в кулаке. Ему незачем даже гоняться за бунтовщиками, они сами придут к нему. Надо только ждать и в решающий момент ударить избранной сотней.
Темник встал у окна. Еще нет нужды появляться там, внизу. Когда придет время прыгнуть и сжать клыки, он почувствует, как чувствовал всегда. А ночь уже выла и вопила сотнями человеческих голосов — божба и проклятья, мольбы и стоны, подсердечная брань и просто хриплый рев.
Шурджэ знал — сейчас его сотники повели ордынских воинов, развернув строй, насколько позволяло торжище. Твереничи сами лезли на саптарских лучников.
Яркая и словно бы жгучая луна. Кажется, никогда не видывал такой в степи. Темные кровли. И столь же темный поток, вливающийся на торжище со всех сторон. Не гнущийся и не разбегающийся под стрелами.
Конные ринулись на клубящуюся толпу, словно все те же волки на овечью отару, ударили — туда, где твереничей было поменьше, тщась прорваться к домам и, заворачивая, погнать росков вдоль стен прямо на вторую половину своих.
Лишенные строя, без длинных пик, вооруженные кто чем, вплоть до вил и ухватов, — разве могут эти ничтожные противостоять его избранной тысяче?
Ордынцы-стрелки, оставшиеся возле княжьего терема, не теряли времени, часто натягивали луки. Роски падали, но толпа только рычала — и перешагивала через тела.
Острый гребень степных всадников врезался в тверенскую толпу и — увяз в ней. Овцы не собирались разбегаться. Овцы рычали.
…Били копья, крючья цепляли наездников, стаскивая их с седел; взлетали и падали топоры, словно рубя неподатливый лес.
Узкие глаза темника совсем сжались.
Овцы взбесились и идут на волков, забыв о собственной жизни.
Другой степной род за это можно было бы уважать — но не этих лесных червей. Они просто глупы, это не храбрость, а бешенство, как у зверя.
Впрочем, бешенство или нет, но твереничи теснили его воинов, и Шурджэ решительно шагнул к двери. Пришел его черед.
Оказавшись в кольце, степняки отнюдь не собирались сдаваться.
Из-за опрокинутых телег, из-за поставленных прямо на площади широких юрт густо летели стрелы, и тверенский порыв едва не захлебнулся собственной кровью.
В этот миг на площадь разом выкатилось два отряда, почти равные числом, да, пожалуй, и умением. Выкатились они — один из княжьего терема, что занял самовластный темник, а другой — из распахнутых врат владычного подворья, куда ушел — радушным хозяином — князь Арсений Юрьевич Тверенский.
Выкатились — и, словно чуя друг друга, ринулись навстречу, пожирая то малое пространство, что еще оставалось на залитой кровью площади. Нукеры Шурджэ метнули стрелы, роски ответили.
А потом конные сшиблись, иные — проносясь друг мимо друга, стараясь достать супротивника копьями, иные — осаживая скакунов и крестя направо-налево саблями.
Торжище стало полем боя, тесниной, где едва могли развернуться исступленно режущие и терзающие друг друга людские полчища. Полчища, хотя на главной тверенской площади сбилось едва ли более сорока сотен пеших и конных. В чистом поле ордынцы бы вырвались, змеей выскользнули бы из капкана, однако во граде степнякам не было простора. Сегодня они не рубили в ужасе бегущих с горящих стен защитников, сегодня они гибли сами — один за другим, огрызаясь, собирая последний кровавый выход, но — гибли.
А по ведущим к торжищу улицам и проулкам все валила и валила толпа — подоспели зареченские концы, торопились окраины и даже окрестные села. Поднялись все, заслышавшие глас тверенского набата.
…Князь и Обольянинов встретились посередь торга, ставшего побоищем, где исполинская рука словно набросала в полнейшем беспорядке на снег людские и конские тела, обломки телег, обрывки юртовых войлоков и прочее, спокон веку остающееся на смертном поле.
Ни Арсений Юрьевич, ни его боярин ни о чем друг друга не спрашивали. Молча столкнулись, Обольянинов молча поклонился, князь так же молча вскинул сжатую в кулак левую руку. Стянувшиеся в линию губы дрогнули:
— Где Шурджэ, Анексим?
— Видел, как от терема отъезжал, а потом — потерялся, — повинно, словно брался за дело и не исполнил, ответил боярин.
— Вот и другие тоже не видели… А бился как бешеный.
Дело саптарского отряда было уже проиграно. Твереничи затопили площадь, от многолюдства кипели все ведущие на торжище проезды и проходы; иные степняки уже бросали оружие — потому что нет
