Другие бояре, явившиеся со своими князьями, казались мрачными и хмурыми, но твереничей приветствовали со всей сердечностью — особливо старались залесские набольшие.
А вот ближние Симеона Игоревича кривились, ровно клюкву жевали. Тверенские бояре переглядывались с пониманием — что у Болотича на уме, то у Игоревича на языке.
— Что присудят, как думаешь, Ставр? — Твереничи как-то невольно отделились от остальных, пришедших к скромной монастырской трапезе. Их не трогали — кто из боязни прогневить своего князя или ввязаться в ссору, кто, как резаничи и нижевележане, — из уважения к чужой тревоге.
— Пустое речешь, — недовольно фыркнул Годунович. — Если Болотич так станет на себе рубаху рвать, как ты мне поведал, — сподоби Длань, чтобы нас Плесков с Резанском не оставили. Ну, Гаврила Богумилович, ну, чистый скоморох. Мастак, нечего сказать!
— Плесков да Резанск — считай, ничего. А если на плесковичей ордена навалятся, так и не до нас им будет. Орда-то до них не докатится, нашей кровью насытится, — бросил Кашинский.
— Погоди, князя дождемся, — остановил сотоварищей Обольянинов. — Всех отослали, нас, словно отроков, тут сидеть оставили…
— Болотичева работа, — тоном знатока заявил Годунович. — Князей-то ему, мнит, проще уломать будет. Бояре не так перед Ордою трясутся.
— Верно речешь, — сумрачно проговорил знакомый голос. — Бояре не трясутся. А вот князья…
Арсений Юрьевич Тверенский стоял перед своими спутниками, уперев руки в бока, глаза метали молнии.
Для съезда князь оделся богато, хотя обычно роскоши не любил, — и вот сильные пальцы немилосердно терзают дорогую цепь червонного золота с тверенской чудо-птицей в изукрашенной самоцветами оправе.
Бояре вскочили.
— Приговорили, — князь Арсений, смиряя гнев, стиснул зубы, говорил негромко, вполголоса, — приговорили князья, что ехать в Юртай мне с Болотичем, перед ханом ответ держать.
Твереничи переглянулись. Обольянинов ощутил, как холодеет внутри: слишком хорошо он понимал, чем кончаются такие посольства.
— Симеон Игоревич, подголосок Залесский, больше Гаврилы старался, — по-прежнему полушепотом проговорил князь. — Мол, на нас вины перед Юртаем нет, почему должны Резанск с Нижевележском за тверенские грехи отвечать? А Болотич, змей подколодный, даже оспаривать Симеона стал. Мол, негоже своего брата-князя в беде бросать, я сам с ним поеду… — Арсений Юрьевич досадливо потряс головой и замолчал.
— Неужто поверили? — решился Кашинский.
— Поверили… Не все, конечно. Всеслав Резанский не поверил, хоть и млад. За отца отплатить рвется… Зря в Резанск к княгине Болотич гонцов гонял, не удержала сына.
Юрий Смоленьский колебался долго, но в конце концов согласился, хотя видел я: на душе у него кошки скребут.
— И не возразил никто? — вступил и воевода Симеон. — Кроме Всеслава молодого?
— Возразили. Кондрат Нижевележский говорить не мастак, только по столу кулачищем бухать — вот и бухнул. Мол, нечего перед Юртаем на брюхе ползать, мои вележане, дескать, давно уж как встали, и ничего, живы мы пока, и набеги отбиваем, на Юртай не оглядываемся.
— Спасибо Кондрату Велеславичу, — с чувством проговорил Олег Творимирович. — Ему спасибо да молодому Всеславу Резанскому. Такого и мать не удержит, не то что Болотич!
— Спасибо… да только мало таких, как они, оказалось. Из князей. Плесковичи с невоградцами не выдали, но они — посадники, их вече выкликнуло, вече и прогонит, если чего.
— А они что же?
— Они, Анексим, смелее всех себя явили. Хотя тоже понятно — до Юртая далеко, ордена биты недавно, до сих пор, поди, зубы по берегам Ородзи разыскивают… Плесковский посадник просто сказал, что полк соберет и сам с ним в Тверень явится, ну и невоградский тоже умалиться не смог, — Арсений Юрьевич чуть улыбнулся, — как же он потерпел бы, чтобы Плесков храбрее Невограда б вышел?
— Резанск, Нижевележск, Плесков, Невоград… с таким в поле не выйдешь, — вздохнул Годунович.
Обольянинов лишь молча кивнул. Прав Ставр-хитроумец, прав, как ни крути. Невоградские земли обильны, широко раскинулись, пока полки соберешь — полгода минет, не заметишь. Плесков, конечно, другое дело, народ там тертый, бывалый, рыцарей на рогатину брали, не моргнув, но сколько их? Да и не сможет никакой посадник оголить город, уведя всех до единого защитников. Ордена хоть и биты, а прознают об уходе полков — если не прямо на плесковские стены полезут, то землю зорить примутся, жечь порубежье, на это «божьи дворяне» великие мастера.
— Убедил-таки князей Гаврила Богумилович…
— Убедил, — князь Арсений с досадой потер лоб. — Красно говорил. Слезу пустил, поверите ли! Все то же, что мы слышали: нельзя с Ордою драться, надо вкривь да вкось, хана умилостивить, хана утишить… Не прислушались ко мне князья. Эх! — Кулаки тверенича сжались. — Приговор съезда — не шутка. Теперь, други, лежит нам дорога в Юртай…
— Нельзя тебе туда, княже. — Годунович решительно расправил плечи. — Казнят, и вся недолга. А Тверень сперва разорят вконец, а на остатнее ярлык Болотичу отдадут — за верную службу.
— Как же я могу, — негромко ответил Арсений Юрьевич, — как же могу князей звать вместе на кровавое поле выйти, если сам их приговора бегу, если на их слово плюю?
— А если в Юртае — на плаху потянут? — Ставр не опустил глаз. — Нельзя ехать, Арсений Юрьевич, нельзя, княже! Вели мне отправляться, все знают, что я в Тверени посольскими делами ведаю! Хоть и не так часто, как Болотич, а в Юртае сиживал, знаю, с кем из мурз да темников речи вести!
— Опомнись, Ставр Годунович, — князь только покачал головой. — Я бояр своих верных на смерть не отправляю.
— То долг наш, — горячо вступился Обольянинов. — Полки тверенские водить, в бой идти, посольства править. А князь — он княжеству голова! И если «на смерть» идти надо — то не князю!
— Неверно я сказал, — оспорил сам себя Арсений Юрьевич, поняв, что попался в ловушку. — Не «на смерть».
— А коль так, то чего ж и мне не съездить? — тотчас воспользовался Ставр.
— Нет, — отрезал тверенский князь. — Съезд княжий приговорил — так тому и быть. И ничего слышать не желаю! — Для верности Арсений Юрьевич сжал кулак и потряс в воздухе перед опешившими боярами, никогда не видевшими князя в таком гневе.
— Но хоть с собой возьми, княже! — почти взмолился Олег Кашинский.
— С собой возьму, — кивнул Арсений. И, резко повернувшись, почти бегом бросился прочь.
Бояре молча шагнули следом. Спиной Обольянинов чувствовал множество взглядов — их провожали. Смотрите-смотрите — вдруг охватила злость. Помочь небось не захотели…
…А во дворе обители все оставалось тихо и мирно, как всегда. Возле свежего сруба суетились мужички-трудники, таская бревна и укладывая венцы. Работали дружно, но тяжелые обтесанные стволы поднимали с явной натугой.
— А ну-ка, посторонись, братия, — раздалось откуда-то из-за спины боярина.
Обольянинов повернулся — через двор мягкой медвежьей, но отнюдь не косолапой походкой плавно шел могучего сложения инок в обычном темном облачении и сдвинутом на затылок, несмотря на холод, клобуке. Мягкое, округлое, совсем не воинственное лицо, выбившиеся из-под кукуля светлые волосы; лицо окаймляет не успевшая отрасти бородка.
— Постороньтесь, говорю, — пробасил он, останавливаясь, возле троицы трудников, возившихся с длинным бревном.
— Да что ж ты с ним содеешь-то, брате Никита, — сокрушенно вздохнул кто-то из мужичков. — Петлями токмо вздымать…
— Без петель обойдемся, — заметил инок, без малейшей натуги подхватывая обтесанную лесину и вскидывая на плечо. — Ну, кажите, куда класть-то? Да смотрите, не суйтесь, а то зашибу ненароком…
