огнем и мечом навязывают миру взятого у авзонян бога. Государства, народы, веры спутались, как путается шерсть, превращаясь под пальцами времени в войлок. Странно, что Феофану не пришло в голову это сравнение, хотя евнух чаще смотрел на парчу, а кочевников называл не иначе как абиями — нежитью, несущей дикость, разрушения и заразу.
Легкий шорох за спиной не мог быть шагами, и Георгий оборачиваться не стал. Он продолжал лежать, когда над ним склонилась серебристо-серая морда. Из черной пасти вываливался розовый язык, одно ухо было прижато, другое стояло торчком. Морда не казалась злой, скорее задумчивой. Георгий почти не сомневался, что успеет вскочить и выхватить кинжал, только драка не была нужна ни человеку, ни дневавшему на пригорке волку. Неплохо знавший песью породу севастиец не шевельнулся, позволяя себя обнюхать, но серый гость, вопреки обыкновению, не спешил пускать в дело нос. Не собирался он и нападать, как, впрочем, и уходить.
— Что тебе нужно? — очень спокойно спросил Георгий. — Уходи. Я не хочу твоей крови.
Волк не ответил. Он был изящным, словно серебряная элимская статуэтка, и небольшим.
— Ты волчица, — понял севастиец. — Тогда где твой волк и твои волчата?
— У нее нет волка.
Он все-таки пропустил шаги. Наверное, задремал, а вернее всего, спит сейчас и видит вышедшего из золотого летнего сияния старика. Высокого, тучного, с требовательным тяжелым взглядом из-под напоминающих волчьи хвосты бровей. Того самого, что шел в Лавру и не дошел.
Полуденный гость стоял спокойно, не шевелясь. Из оружия у него был только посох, хотя посохом можно сделать очень многое, особенно таким. Георгий встал и поклонился. В роскских землях младшие кланяются старшим. В роскских землях еще можно дышать. Даже в Залесске.
— Посмотри под ноги, — велел старик. Георгий посмотрел. Среди примятой вянущей травы зеленел одинокий круглый лист. Незнакомый, но в растениях брат василевса никогда не разбирался.
— Сорви и приложи к глазу.
Пожав плечами, севастиец повиновался. Он не был удивлен. Более того, он ждал этой встречи с зимы, хоть и не отдавал себе в том отчета. Сочно хрустнул толстый стебель, запахло медом. Несмотря на жару, лист казался прохладным и влажным. Боль пошла на убыль, но смотреть одним глазом было непривычно. Волчица тявкнула и улеглась у ног хозяина, не сводя с Георгия вдруг показавшимся печальным взгляда.
— Каково тебе в наших краях, чуж-чуженин? — полюбопытствовал незнакомец, наваливаясь на посох. — Останешься али домой вернешься?
— Не умру — подумаю, — отмахнулся севастиец. Бровастый гость довольно хмыкнул. Точь-в-точь Василько Мстивоевич, уразумевший, что навязанный ему в стратеги высокородный обалдуй не в свое дело не лезет, с коня не валится, из одного котла с росками хлебать не брезгует.
— Боишься умереть? — серые от седины брови сошлись на широкой переносице.
— Просто не хочу.
— Тогда чего боишься?
— Не знаю.
— Еще не знаешь или уже?
Вопрос был непрост, и Георгий задумался. Раньше он боялся многого. Вылететь на турнире из седла. Ляпнуть глупость. Опозориться в постели. Опьянеть раньше сотрапезников. Состариться, ослепнуть, подхватить оспу или холеру… Смерть сама по себе тоже пугала, особенно в детстве, когда брат василевса узнал, что скоро станет старым, а потом умрет. Ночами Георгий лежал с открытыми глазами и думал о том, куда попадет после смерти. За окнами мерцали звезды, а он перебирал дневные прегрешения и вспоминал нарисованный ад. Особенно пугала фреска, на которой к сидящему в колодках воину подступали черти. Они еще ничего не делали, только собирались, но это ожидание и было самым страшным.
— Я не боюсь УЖЕ, — решил Георгий Афтан. — Если страх вернется, он будет другим.
Старик вздохнул. Теперь он напоминал не Василько, а Феофана.
— Брось лист, — велел он. — Хватит, прошло уже. И ступай к воеводе, нужен ты ему.
Дружинник, возившийся со щитом у входа в шатер, шепнул, что «сам» злится на весь свет. Георгий понимающе кивнул и поднял полог. Заслышав шум, Борис Олексич с грозным рыком обернулся, но при виде севастийца смягчился.
— Садись, Юрий Никифорович, — впервые за почти два года воевода назвал севастийца таким именем. — Веришь ли, с утра о тебе думаю. Послать за тобой собирался. Не запамятовал еще, кто ты есть, княжич севастийский?
— Вроде бы и нет, — протянул Георгий, прикидывая, что его ждет. Воевода врал редко, а слово и вовсе не нарушал. Обещал забыть, кого принял в дружину, и забыл. В Залесске Георгий Афтан был просто Юрышем и лишь для особо дошлых — севастийцем, не хотевшим ни голову сложить, ни новому василевсу служить. И вот теперь Олексич ворошит прошлое, а старик с волчицей — будущее…
— Да не торчи ты, ровно дуб во поле, — буркнул воевода, — в ногах правды нет. Прости, что в душу лезу, только не Болотича же спрашивать, а сам я далеко глядеть не приучен. Где поставили, там и стою. Это ты со Степаном Дмитриевичем, царствие небесное, знался, так скажи, возьмут саптары верх? Что лыбишься, не до смеха!
— Угадал ты с вопросом, стратег, — перешел на элимский Георгий, — вот и стало… смешно. Я только и делаю, что о завтрашнем сражении думаю. У росков не самое безнадежное положение, бывало и хуже. Место они выбрали хорошее, покойный Стефан его бы тоже не упустил. Саптарам тяжко придется. В Намтрии мы похоже сыграли.
— Щербатый баял, хорошо ты хана приложил, — оживился Борис Олексич, — да и наши неплохи были. Поганые по уши увязли, а тут и Степан Дмитриевич подоспел. Одна беда, птениохов поменьше было, чем теперь саптарвы.
— Скорее, нас больше оказалось, — уточнил севастиец, вспоминая уже ставший далеким день. Стефан, как и тверенский князь, сумел навязать врагу битву. Птениохи бросились на показавшуюся им небольшой армию, не подозревая о скрытой в холмах тяжелой коннице, и угодили в мешок. Повезло и с ханом, вздумавшим лично участвовать в атаке, но кочевников опрокинули бы в любом случае. Птениохи были обречены с той самой минуты, когда поверили, что им противостоят лишь наемная пехота и немногочисленная легкая конница. Саптары, принимая бой на берегу Кальмея, все равно оставались в большинстве. Олексич это понимал не хуже Георгия. Улыбка воеводы погасла, лицо вновь стало хмурым, чтобы не сказать злым.
— Значит, одолеют проклятые, — буркнул он, словно стоял за твереничей, а не против их. Георгий опустил глаза. Остаться без имени и без дома невесело, но прикрывать в бою извечных врагов, заявившихся жечь твою землю… поднять меч на тех, кто защищает не только свой дом, но и твой… Вряд ли измыслишь судьбу страшней, и неважно, что решал не ты, а твой князь, василевс, царь, — праведную кровь проливать тебе! На Кремонейских полях тоже были элимы, чьи цари, подобно Болотичу, поспешили принять сторону сильнейшего.
— Гисийская фаланга повернула копья, — пробормотал Георгий, но воевода думал о чем-то своем и не расслышал. К счастью.
Роск угрюмо крутил в руках серебряный, с княжьего стола, кубок, севастиец пытался отстраненно, как Феофан, прикинуть исход битвы. К сожалению, Георгий слишком мало знал о твереничах и слишком живо представлял Болотича. В Юртае залесский князь улыбался так же, как вышедший от Андроника Фока Итмон. Тогда брат василевса не разгадал этой улыбки, ему просто стало муторно. Теперешний изгнанник понимал все: Гаврила Богумилович предвкушал победу. Легкую победу над угодившим в ловушку соперником. И неважно, что вместе с Тверенью сгорит половина Роскии, главное, Залесск станет первым. На пепелище.
Воевода чихнул и с ненавистью отбросил жалованный кубок. В доме бы зазвенело, но стенка шатра и земля приглушили звук. Георгию тоже захотелось что-нибудь швырнуть, выплескивая неожиданную ярость, но ничего подходящего под руку не попало. Оставалось гнать навязчивое видение, в котором на разбитые башни Анассеополя карабкались «гробоискатели», внизу гарцевали птениохские лучники, а за их спинами маячили стяги Итмонов. Чушь! Этого не было, и этого не будет. Анассеополю стоять, пока помнят
