Троп, проторенных войной,
Будто нет моляще вскинутых
Рук холодных надо мной.
Только что-то тихо полнится
Горькой думой голова.
Только что-то плохо колются
Веснодельные дрова.
Я войду в пустую горницу
С фотографиями — в ряд.
И она дымком наполнится:
Веснодельные горят…
Уж такое утро выдалось
В крытой шифером избе…
Это только мне привиделось.
Это память о тебе.
В СВОБОДНОМ ПАДЕНИИ
В притихшем темном кинозале,
Который бледный луч прожег,
Мы на экране наблюдали
Свободный групповой прыжок.
В перчатках, как у хоккеистов,
Похожи чем-то на жуков,
Три парня —
три парашютиста
Парили выше облаков.
Они то медленно сближались,
То снова разлетались вдруг.
Паденье это продолжалось,
У нас захватывая дух!
Мы не догадывались как-то,
Что в этот дьявольский простор
(Вполне естественно — вне кадра)
Вслед
падал
кинорепортер…
Осинка пела до утра,
То озарялась вся, то слепла,
Пока сидели у костра,
Пока седели мы от пепла.
Преображаясь в мотыльков,
Листва над пламенем порхала,
Пока румяным сошником
Заря полнеба не вспахала.
В костре сверкали сотни глаз,
То черно-огненных, то синих,
И разговор у нас не гас
Все о России, о России.
Не зря же кровное тепло
Береза отдала, сгорая:
Когда над Родиной светло —
И наш рассвет не за горами.
СУХОЙ ДОЖДЬ
Лицо у Афанасия круглое, скуластое, рыжеватые волосы растрепаны. Афанасий говорит с великим сожалением:
— Дура… Дура! Сколько тебя просил, а ты все одно — свое! Упрятала? Тына меня не гляди, нечего глядеть, поздно теперь глядеть… Куда упрятала?
Заглядывает под перекошенную плетеную корзину, шарит через куриный лаз под сараем, ничего не находит, опять вопрошает:
— Куда дела? Куда, я тебя спрашиваю?..
Перед ним сидит лопоухая собачонка, заискивающе смотрит, виновато метет хвостом.
— Я и говорю — дура… У тебя природа, а мне — преступление, душу живую губи… Сердца у тебя нет!
Афанасий сердито плюет и продолжает поиски за дровами, под бревнами, среди отживших вещей, которые давно не нужны и только мешают, вот как теперь, но выбросить которые жаль, а вдруг сгодятся для какого дела. За хозяйской возней заинтересованно наблюдает с крыши погреба рыжий кот.
— Конспирацию завела… — бормочет Афанасий, переворачивая ящики и ведра. Ничего не обнаруживает, останавливается в задумчивости, прикидывает, где еще можно искать. — Ага! Думаешь — дурее тебя? Не иначе, как тот угол облюбовала!
И он неторопливо направляется к доскам, сложенным в дальнем конце двора и года три назад приготовленным для пристройки к избе городской веранды.
Жучка срывается с места, припадает к земле, метет дворовую пыль набрякшими, оттянутыми сосками, торопливо скулит, раздираемая беспокойством и надеждой. Афанасий приседает на корточки, заглядывает. Жучка тычется носом в его шею.
