согласился часовой.
— Как знаешь! Пущай еще немного поживет комиссарик!
И в три глотки рванули: «О чем, дева, плачешь?» — удаляясь от избы.
Нет, смерти Цвиллинг не боялся. Не хотелось глупой смерти. И он расслабился. Завернулся в тюфяк…
Наутро комиссар поднялся от шороха, непонятного повизгивания, хруста. Поднял голову и чуть не рассмеялся — в заколоченное окно ломилась станичная малышня. Они толкали друг друга, принижая к доскам, щурились и негромко, чтобы не рассердить часового, спорили. Вначале Цвиллинг не понял, о чем. Потом, напрягшись, полууслышал, полудогадался, как кто-то напуганным фальцетом убеждал:
— Да ты глянь ладом! Рог же это, рог!
Цвиллинг стянул с головы свою вязаную верблюжью шапку. Ребята оробело заойкали, завозились.
— Цыть отседова, чертенята! — шуганул их часовой.
А станица жила своей обычной жизнью. Погромыхивали подводы. Раскатисто мычала невдалеке корова. Пронзительный женский голос призывал где-то запропавшего Романа. Наметом проскакал верховой и резко, совсем близко, остановил коня.
«Наверное, приказ привез», — подумал комиссар. — Обо мне?
Цвиллинг попробовал ходить. С болью он свыкся уже, научился ее подавлять и ей не подчиняться. Но слабость… Его хватило только на несколько маленьких шажков. Сел на тюфяк.
— Спокойно, — сказал себе, — надо быть спокойным и беречь силы.
Он помнил ночной разговор…
Было, наверное, часов около десяти утра, когда у избенки послышались новые голоса.
— Отчиняй дверь! — командным басом приказал кто-то.
Захлопотали с замком.
Дверь, скрипя, отворилась.
— Выходи!
Цвиллинг вышел. После полутемной избы нешибкое ноябрьское солнце резануло по глазам, выжав слезу.
— Что, стыдно на людей смотреть?! — хохотнул один.
Перед избой стояли группой несколько казаков. Разнорослые, в большинстве седобородые, с рядами медалей на груди — станичные старики. Постояли, вглядываясь друг в друга. Тот, басистый, видимо, местный заводила, был коренаст, с лицом, побитым оспенной дробью. Он и начал разговор, обратясь к комиссару:
— Господа старики желают, значит, знать. Вот ты, к примеру, большевик. Чего ваши опять в Питере взбунтовались? Чего против народа пошли?
— И чем вас таким германец прельстил? — вставил другой скороговоркой.
«Вот и явились Шемяки с судом!» — сказал себе Цвиллинг. Он чувствовал, что стоять дольше не сможет.
— Что ж, поговорить можно. Только стоя какой разговор? Стоя только приговор выслушивают. Заходите в избу.
Комиссар твердо повернулся, дошагал до тюфяка. Сел. Отдышался. Вытер лоб шапкой.
Казаки растерянно замялись. Такого поворота они не ожидали. Рябой махнул рукой:
— Пошли, станишники, уважим комиссара напоследок, — и гоготнул.
Гомонливо, — кто, приткнувшись к неровности стены, кто, присев на корточки, — устроились.
Цвиллинг обвел глазами настороженные, а то и откровенно враждебные лица:
— Спрашиваете, отчего в Петрограде власть заново сменилась? А отчего власть вообще меняется? Ленин сказал — когда верхи не могут править по-старому, а народ жить по-старому не может.
Передохнул немного.
Казаки не перебивали.
— Как мы, простые люди, правителей оцениваем? Если мы сыты, обуты и нас не грабят начальники — то и хороша власть. Царь Россию до ручки довел. Два раза, невесть за что, русский народ на убой посылал. И в то же время в столице своей подданных не то, чтобы досыта накормить, самого малого предоставить не смог! Спекулянты в городах солдатских жен за булку хлеба покупали! Такой правитель народу, совершенно понятно, был не нужен. Народ его и скинул.
Пришли к власти временные правители. Чего от них люди ждали? А все того же — хлеба, мира, работы. И что же дали стране временные министры? Апрельскую ноту Милюкова, что Россия будет воевать до победного конца! И новые сотни тысяч убитых русских солдат после этого! А за что убитых? За землю, за волю, за лучшую долю? Нет, все за ту же глупость царя-батюшки, которую, как черт писаную торбу, тащили на себе министры и страшились ее сбросить.
— Так ты говорить должен, потому как сам германский шпиен. Вам, большевикам, Вильгельм вагон золота прислал! — зачастил казак из угла.
— Насчет германского золота — так это точно, шло оно из-за границы. Да только не нам, большевикам, а царице Александре Федоровне, да министру военному Сухомлинову, да еще кое-кому из ихней бражки.
А с большевиками и германцы, и царь-батюшка, и временные министры не золотом — свинцом расчет вели, да вашими, казачки, нагайками!
— Заладил, право, шпиен, шпиен. В нашей сотне пластун один был. Тоже большевик. Так у него за эту войну — четыре Георгия с бантом, не то, что у тебя. И все на моих глазах заробил. Удалой был вояка, — вмешался в разговор густобородый казак, видимо недавний фронтовик. Левая рука его была подвешена на аккуратной черной подвязке.
— Не встревайте! — прогудел рябой, — пущай комиссар до конца скажет.
— Значит, Временное правительство мир народу не дало. Более того, видя, что люди воевать не хотят, бегут с ненавистной бойни, в июле закон о смертной казни ввело.
Цвиллинг перевел дыхание, продолжал:
— Возьмем хлеб. Вы знаете, в конце августа цена на него была поднята вдвое. А чем за этот хлеб народу платить? У людей денег-то нет! В городах безработица. Что далеко ходить — здесь, у нас, на Урале, недавно закрыли три горнозаводских округа. Это половина всех уральских заводов. И тем, кто работает, тоже не сладко. В Уфалее летом рабочим платили по пятьдесят пять копеек в день. Так жить можно?!
Казаки озадаченно молчали. Им впервые честно рассказали, что делается в огромной стране, за околицей их сытой станицы. Только тот, в углу, не унимался:
— Твоя фамилия Цвиллин? Ты какой веры сам будешь?
— Из евреев, — отозвался Цвиллинг.
— Не о тебе ли весной газеты писали, что ты в Челябе перед пасхой сгубил невинного младенца — свои сочни его кровью кропил?
— О да, конечно! Я каждое утро съедаю по маленькому мальчику. Сегодня вот не позавтракал, и видите, ослабел.
Казаки обалдело помолчали — а потом разом грянул хохот — неудержимый, взахлеб, с иканьем и визгами. И уж кто-то из станичников совсем по-свойски хлопнул его по больному плечу:
— А ты, брат…
И не докончил. Цвиллинг не качнулся — охнув, сразу обмяк, и сполз на пол. Казаки недоуменно стояли, словно только сейчас увидели, как изранен комиссар, как ему должно быть и больно и холодно в одном разодранном френче.
— Надо бы сюда бабу каку прислать, что с ранеными бойка, — сказал фронтовик. — Да покормить. Небось, хрестьяне мы.
На следующее утро к Цвиллингу пришли еще казаков с двадцать. В руках у многих были скамейки, табуретки, просто обрезь бревна.
— Как, живой, комиссар?
Цвиллинг сидел в теплом длинном тулупе. Голова — аккуратно перебинтована чистой повязкой.
— А я думал, вы мне ребенка несете для подкрепления, — усмешливо сказал он.
