а по наступлении Рождества отметили конечный просмотр бутылкой бурбона. Стоило на экране появиться первым кадрам, и на меня накатила тошнота. Энди снял черно-белый, зернистый фильм с размытым ракурсом и оставил пленку проявляться чуть дольше, чем следовало, чтобы усилить контраст. Шестьдесят секунд вольного экспрессионизма, как позже выразился один из критиков, но даже он признал, что ролик производит сильное впечатление.
Думаю, вы тоже его видели.
«Она встанет из могилы и придет за тобой» — такой надписью начинался ролик, и она висела на экране в полной тишине на полсекунды дольше, чем требовалось для прочтения. Достаточно долго, чтобы внести смятение, по словам Энди, и я представлял себе, как рассеянные телезрители настораживаются, пытаясь понять, что случилось со звуком.
Слова на экране растворяются и сменяются кадрами, где бледные, бескровные руки роют черную влажную землю. Детские руки, в синяках и ссадинах, перепачканные землей и могильной порчей, все роют и роют. Роют беспощадно, без передышки, и ты понимаешь, что они могут рыть вечно. И тут, постепенно, ты замечаешь звук: падающий с ночного неба дождь, шорох мокрой земли и что-то еще, что-то упущенное, практически ощутимое в своей пустоте — потустороннее молчание мертвых. Ролик застывает на картине, достойной кисти Босха и Гойи: семь или восемь полуодетых, разлагающихся зомби без устали трудятся над свежей могилой.
Чернота на экране и другая медленно тающая надпись: «Возвращение Даны Макгвайр».
Долгий кадр стоящей на коленях у разрытой могилы девочки. Мокрое платье липнет к ее ногам, и сразу видно, что кто-то позаботился о выборе белого кружевного наряда, подходящего для похорон маленькой девочки, но теперь платье безвозвратно испорчено. Вся любовь и сердечная боль, вложенные в выбор платья, полностью испорчены. Платье порвано, испачкано, вымочено. Дождь зачесывает назад светлые волосы. Камера приближается к скрытому в тени лицу Даны Макгвайр, и когда оно занимает две трети экрана, можно разглядеть бледную рану на шее. Темные розы разложения цветут на ее щеках. В глазах горит холодный, тяжкий свет истин, которые ты предпочтешь никогда больше не видеть, даже во сне.
Кадр замирает на миг немой укоризной и, к облегчению зрителя, пропадает. Три фразы появляются и растворяются на черном экране:
«Мертвые уже проголосовали».
«Теперь ваша очередь».
«Бертона в президенты».
Энди нажал кнопку на пульте. Фильм остановился и начал перематываться. Экран посерел, и только тут я понял, что на время просмотра затаил дыхание. Я отпил из бокала.
Виски обожгло горло, и я снова почувствовал себя живым.
— Что скажешь? — спросил Энди.
— Не знаю. Не знаю, что думать.
Он улыбнулся, вынул из видеомагнитофона кассету и кинул ее мне на колени.
— С Рождеством, — заявил он. — С Рождеством Христовым.
И мы выпили.
Когда я вернулся в гостиницу, от усталости у меня кружилась голова, и я упал на кровать и проспал одиннадцать часов без перерыва. Проснулся я после полудня на Рождество и через час уже садился в самолет.
К тому времени, когда я догнал команду в Ричмонде, Льюис рвал и метал, и его оспины яркими красными пятнами выделялись на бледном лице.
— Ты это видел? — спросил он и сунул мне стопку бумаг.
Я наскоро их проглядел — снова плохие новости от Дей, рейтинг Бертона опускался все ниже — и отложил в сторону.
— Может быть, нам поможет вот это. — Я протянул ему состряпанную нами кассету.
Мы смотрели ее все вместе: я и Льюис, старшие представители предвыборной кампании, сам Бертон. Когда на экране появились первые кадры, его лицо приняло мрачное выражение. Даже при втором просмотре я чувствовал силу ролика. И я видел, что на остальных он тоже произвел впечатление: Дей замерла с открытым ртом, а Льюис фыркал, будто не мог поверить своим глазам. На экране замер предпоследний кадр — изуродованное разложением лицо Даны Макгвайр, и Либби Диксон отвернулась.
— Мы не можем пустить его в показ, — заявила она.
— У нас… — начал я, но Дей меня перебила.
— Она права. Это не предвыборный ролик, а фильм ужасов. — Она повернулась к Бертону, который в молчании задумчиво барабанил пальцами по столу. — Если показать его избирателям, я вас заверяю, что мы потеряем еще десять пунктов.
— Льюис? — спросил Бертон.
Льюис задумался на минуту, потирая пальцем изрытую шрамами щеку.
— Согласен, — в конце концов решил он. — Это не ролик, это чертов кошмар. Это не ответ.
— Ролик омерзительный, — добавила Либби. — Пресса съест нас живьем за использование смерти ребенка в политических целях.
— Но мы должны ее использовать, — возразил я. — Мы не можем просто замять ее.
— Роб, если мы запустим этот ролик, — откликнулся Льюис, — вся американская деревенщина тут же вспомнит, что ты собирался отнять у них оружие. Ты хочешь совершить ту же ошибку дважды?
— А разве это ошибка? Посмотри вокруг, Льюис. Мертвые ходят среди нас. Старые правила больше не работают. Что говорит Стоддард? — Я повернулся к Либби.
— Он не трогал этот вопрос со дня выборов.
— Именно. Он не сказал ни слова ни о Дане Макгвайр, ни о ковыляющих по улицам мертвецах. С того момента, как комитет объявил результаты выборов недействительными, он уклоняется от проблемы…
— Потому что это политическое самоубийство, — вмешалась Дей. — Он уклоняется, потому что это правильное решение.
— Черта с два! — отрезал я. — Это неправильное решение. Это потакательство и трусость — моральная трусость, и если мы последуем его примеру, мы заслуживаем поражения.
В воцарившейся мертвой тишине можно было услышать, как по улице проезжают машины, администратор в соседней комнате говорит по телефону, а пальцы Бертона барабанят по пластмассовой столешнице. Я внимательно смотрел на него, и меня снова посетило ощущение, будто моим голосом говорит кто-то другой.
— Что вы думаете об оружии, сэр? — спросил я. — Что вы на самом деле о нем думаете?
Бертон долго молчал. Думаю, его ответ удивил всех нас:
— Количество смертей от огнестрельного оружия у нас в три раза больше, чем в любой другой развитой стране. Как сказал Роб, мы переплавим его на болванки. Запускайте ролик.
— Сэр! — Дей вскочила с места.
— Я принял решение, — ответил Бертон. Он взял со стола распечатки и пролистал их. — Мы проигрываем в Техасе и Калифорнии и теряем голоса в Мичигане и Огайо, — Он с отвращением швырнул распечатки обратно. — Анжела, Стоддарда и так любят на юге. Нам нечего терять.
Даже при желании мы бы не смогли выбрать лучшее время.
Ролик вышел в эфир тридцатого декабря, накануне странного наступающего года. По телевизору я его увидел, когда сидел у себя в номере и смотрел последний бейсбольный матч сезона. Меня обдало холодом, будто я смотрел ролик впервые. После рекламы номер снова заполнили звуки игры, но теперь они казались ненастоящими. Крики болельщиков звучали натянуто, стук бит отличался характерной для спецэффектов резкостью. Меня пронзило одиночество: я бы позвонил кому-нибудь, но мне было некому звонить.
Я выключил телевизор и сунул в карман ключ от номера.
Внизу шла та же игра, но там подавали спиртное и в воздухе висели разговоры. Несколько журналистов из пула Бертона сгрудились у бара, но я отговорился от приглашения присоединиться. Я уселся за столиком в углу, уставился невидящим взглядом в телевизор и без особой спешки, но и не следя за
