они общей компанией отправлялись на какую-нибудь очередную немыслимую прогулку — вшестером, ввосьмером, а то и вдесятером, — Трегер представлял себе, будто у них с Джози было назначено свидание, а все остальные просто решили составить им компанию.
Рано или поздно обстоятельства непременно сложатся так, что они окажутся где-нибудь только вдвоем — он и она, либо у нее, либо у него. И тогда они обо всем поговорят. О далеких мирах, о политике, о трупах и о жизни в Скрэкки, о тех книгах, которые оба прочли, о спорте, об играх или о друзьях — о том, что есть у них общего. А общего было много. Трегер часто разговаривал с Джози. Но до сих пор не сказал ей ни слова.
Конечно же, он любил ее. Он заподозрил это уже в первый месяц их знакомства, и очень скоро подозрение переросло в уверенность. Он любил ее. Вот оно, настоящее, — то, чего он так долго ждал, во что верил всем сердцем, — и оно пришло.
Но любовь его была мукой. Он не мог ей признаться. Раз двенадцать он хотел это сделать, но не мог найти нужных слов. А что если она не ответит ему взаимностью?
Ночи его по-прежнему были одиноки — в маленькой комнате, среди ярко горящих ламп, среди книг и мучений. Именно теперь он был так одинок, как никогда прежде; мирный порядок его повседневной жизни, этого полусуществования рядом с трупами, был разрушен, отнят у него. Днем он по-прежнему управлял гигантскими рудоперерабатывающими агрегатами, управлял своими трупами, дробил скалы, плавил руду и мысленно подбирал те слова, которые он скажет Джози. И слышал в своем воображении те, которые она произнесет в ответ. Ведь ей тоже несладко, размышлял он. Конечно, у нее были мужчины, но ведь она не любила их, потому что она любит его, Трегера. Но ведь ей еще труднее признаться в своих чувствах, чем ему. Как только он переборет себя, найдет подходящие слова, найдет силы — все тут же встанет на свои места. Каждый день он повторял себе это, ловко и глубоко вгрызаясь в землю.
Но стоило ему вернуться домой, как уверенность покидала его. С глубочайшим отчаянием он вдруг осознавал, что обманывает себя. Для нее он лишь друг, и не более, и глупо рассчитывать, что когда-нибудь ее отношение изменится. Зачем же лгать себе? Ее поведение по отношению к нему явно свидетельствовало обо всем. Они никогда не были вместе и никогда не будут; несколько раз он уже набирался достаточно смелости, чтобы прикоснуться к ней, и всякий раз она улыбалась и отстранялась под тем или иным предлогом — таким естественным, что Трегер неизменно оставался в замешательстве, не понимая, отвергают его или нет. Но опасения закрались в его душу и с наступлением темноты начинали рвать ее на части. Теперь он чаще стал скитаться по коридорам — раз в неделю он бродил по бесконечным переходам, угрюмый, доведенный до отчаяния, думая лишь о том, как бы поговорить хоть с кем-то, но как это сделать, он не знал. Все старые раны открылись и кровоточили.
Так продолжалось до утра. Утром он возвращался к своим машинам, а к нему возвращалась надежда. Нужно верить в себя, он понимал это, он сам кричал себе эти слова. И хватит жалеть себя. Нужно что- нибудь сделать. Нужно открыться Джози. Да, так он и сделает.
И она будет с ним, ликовал день.
И она посмеется над ним, дразнила ночь.
Так Трегер бегал за ней целый год — год, полный страданий и надежды, первый год, когда он жил по-настоящему. На этот счет его ночные страхи и полдневные ликующие голоса были согласны; он ожил. И он уже никогда не вернется к тому пустому существованию, которым была его жизнь до встречи с Джози; и уж точно никогда не вернется в мясную лавку. В этом, по крайней мере, он был твердо уверен. Возможно, он изменится и еще кое в чем, и наступит день, когда он найдет в себе силы поговорить с Джози.
В тот вечер Джози и зашла к нему в гости с парой друзей, но друзьям пришлось рано уйти. И вот около часа они просидели наедине, болтая ни о чем. Наконец ей настало время уходить. Трегер сказал, что проводит ее до дома.
Пока они шли по длинным коридорам, он слегка обнимал ее за талию и наблюдал за выражением ее лица, за игрой тени и света на ее скулах, когда они проходили от фонаря к фонарю.
— Джози, — начал он. На душе у него было так хорошо, так легко, так тепло, и слова сами собой сорвались у него с языка: — Я люблю тебя.
Она сразу же остановилась, высвободилась из его объятий, отступила назад. Рот у нее приоткрылся, совсем чуть-чуть, и что-то вспыхнуло и погасло в ее глазах.
— Ой, Грег, — проговорила она. Ласково. Мягко. Печально. — Нет, Грег, нет, не надо, не надо. — И замотала головой.
Немного дрожа, беззвучно что-то бормоча, Трегер протянул руку. Но Джози не взяла ее. Он нежно коснулся ее щеки, но она, не произнеся ни слова, увернулась от его прикосновения.
И вот тогда, впервые в жизни, Трегер по-настоящему задрожал. Из глаз у него полились слезы.
Джози провела его к себе в комнату. Там, сидя друг против друга на полу, не прикасаясь друг к другу, они наконец поговорили.
II
Надежды на будущее
Костер уже давно догорел, и Стивенс с лесником отправились спать, а Трегер с Донелли все еще сидели у остывающих углей, возле границы чистых земель. Они тихонько беседовали, стараясь не разбудить остальных, и слова их надолго повисали в беспокойном ночном воздухе. Не вырубленный еще лес, стеной возвышавшийся у них за спинами, был неподвижен и тих, как мертвец: вся вендалийская фауна разбежалась от звуков, которые в течение дня производила флотилия лесопильных машин.
— …полная бригада на шести лесопильных машинах — представляю, как это непросто, — говорил Донелли. Это был бледный, робкий юноша, весьма привлекательной внешности, но слишком застенчивый и оттого неловкий. В косноязычии Донелли Трегер узнавал отголоски собственной юности. — На арене ты бы многого добился.
Трегер кивнул, задумчиво глядя на угли, которые ворошил палкой.
— Ради этого я и приехал в Вендалию. И однажды пришел на гладиаторский бой — только однажды. И этого раза хватило, чтобы я передумал. Полагаю, у меня бы отлично получилось, но само это зрелище оказалось совершенно тошнотворным. Те деньги, которые мне платят здесь, смешно даже сравнить с тем, что я получал в Скрэкки, зато эта работа… как тебе сказать… чистая. Понимаешь?
— Вроде да, — ответил Донелли. — Но все-таки это ведь не то что бы живые люди, ну там, на арене.
