Казалось, лестница никогда не кончится. Составленная из решетчатых стальных пластин, скрепленных стальными же стержнями, она змеилась вниз унылой спиралью — не иначе как к самому центру Земли. Не люблю винтовых лестниц, они крадут пространство, и путь кажется бессмысленным. Не разобрать, то ли идешь, то ли топчешься на месте.
У меня неплохое чувство времени, все-таки опыт преподавания что-то да значит. Но сейчас это чувство напрочь отказало, я не понимал, пять минут прошло или час. Затуманенная пивом голова слегка кружилась, и предметы потеряли четкость очертаний, размазались, как на плохой фотографии. Страшно было подумать, как мы, совершив положенное, будет подниматься вверх. Тоже мне, могущественная структура, тайная ложа… Лифта устроить не могли.
— Что, и в самом деле нет лифта? — повернулся я к шагавшему чуть выше Кузьмичу. Однако ответил не он, а мерно топавший впереди Женя:
— Здесь нет. Не положено.
Что-то странное творилось тут с акустикой, слова, сказанные вроде бы и негромко, многократным эхом отражались от сложенных из грубого, необработанного камня стен.
Кузьмич заметил:
— Не разговаривай сейчас, не надо. Твой путь уже начался, Приходящий.
Приходящий? Как интересно. Всего четыре месяца назад меня называли Уходящим. И тогдашний путь тоже казался бесконечным, и те же странности творились со временем.
Что ж, ритуал так ритуал. Хочется взрослым дядькам играть в детские игры — ладно, подыграю. Всю жизнь я смеялся над человеческой тягой к мистике. Особенно в последние годы, когда ранее запрещенное стало не только разрешено, но и как бы рекомендовано, книжные лотки заиграли цветовой гаммой оккультятины в супере, вчерашние атеисты, наспех осеняя себя крестным знамением, кинулись жечь свечки по храмам… Смешно и грустно глядеть на торжество человеческой глупости — такой разительный контраст с моей родной математикой. Негде было угнездиться иррациональному в формуле остатка сходящегося ряда, в понятии интеграла Лебега или в гордо вознесшемся графике тангенса.
Моих новых знакомых, выходит, тоже коснулось поветрие. Струна, которой они поклоняются точно Богу… таинственные намеки на некие сверхвозможности… Радость служения Великой Истине… они так и лучатся Светом.
Впрочем, ни Женя, ни Кузьмич на восторженных фанатов смахивали мало. Вот Трибунал — там да, там колыхание белых риз, неизреченные глаголы… И еще — Музыка. Непонятная, невозможная, выворачивающая наизнанку мир. Слово Струны, значит. Это — было? Ну, тут объяснение простое — после допросов еще и не такое пригрезится. Когда тебя долго, методично, без какой-либо злости и даже с некоторой ленцой лупят бамбуковой тростью по голове, иного финала и ждать не стоит.
Ну ладно, Мраморный зал примем за глюк. А еще была снежная насыпь, лязгающий, словно нож гильотины, поезд. И снова из каких-то темных глубин выплыла эта музыка, невозможная и нереальная. Ее и музыкой-то назвать сложно. Ни мелодии в привычном смысле, ни ритма… Но все-таки музыка. Тоже глюк? Но тогда я был вполне здоров, меня две недели откармливали точно спасенного из нацистского лагеря узника, надо мною хлопотали здешние врачи — и необъятный, смахивающий на индийского слоноголового бога Ганешу Степан Александрович, чьи похожие на сардельки пальцы поражали ювелирной точностью, и веселая, разбитная Виктория («Просто Виктория! Без отчества, Костя, без отчества! А то обижусь!»), при виде которой даже смешно и неловко было за свои болячки… Обременять прекрасную женщину такой ерундой…
Кстати, на ноги меня поставили быстро, даже фантастически быстро. В обычной больнице я бы с искореженной ногой пару месяцев провалялся… Или я и в самом деле слегка подвинулся после следственных процедур?
Бессмысленных, нелогичных… Все, что только можно, черные маски выжали из меня в самом начале, но деловито продолжали обработку, словно надеясь на какое-то глубочайшее откровение. А может, развлекались просто?
Интересно, способны ли здешние ребята так развлекаться? Вот тот же благоприобретенный друг Женя — мог бы он, укрывшись под черной маской, взять в руки бамбуковую палку? Макал бы в мутную, вонючую жижу, держа мою голову за волосы? Причем на руке — предусмотрительно надетая резиновая перчатка…
О чем это я? Здешний народ, конечно, небезгрешен — но нормальные ведь все люди! Эти черную маску не наденут. Хотя тоже «Струна». Под одну музыку балдеют…
А ведь слабая тень этих звуков коснулась уже и меня — в кабинете Кузьмича, когда пили коньяк. И еще странность — как это я не смог прочитать текст, под которым оставил подпись? Чтобы я, придирчивый и осторожный я, подписывал бумаги не читая? Да никогда! Но факт остается фактом — текст от меня попросту спрятался. Точно так же, как в Мраморном зале, лица членов Трибунала. Точно невидимую пленку повесили… Прозрачную — и в то же время искажающую…
Наверное, и этому есть объяснение. Пускай не лежащее на поверхности, пускай цепочка причин и следствий прячется во тьме, но ни к чему умножать сущности.
Вот и случай с телефоном при желании тоже тянет на магические заморочки, хотя, если вдуматься, все довольно рационально. А хорош бы я был, поверь в чудо… А может, зря не поверил?
…Август, теплый и сухой август, последний осколок разбившегося лета. Солнце, бесконечно сползающее к изрезанному зубьями крыш горизонту. Золотисто-оранжевое, точно очищенный, налитый соком апельсин. Чуть слышный лязг трамвая за окном, звуки чьего-то телевизора… Я, разомлевший от жаркого, полного беготни и суеты дня, лежу на диване, я опустошил упаковку мягкого пива «Хольстен», я погружен в новый роман Зарова. Родители блаженствуют на даче, я же отдыхаю и от них, и от осточертевшего сельского хозяйства.
Правда, через неделю мне выходить из отпуска, а значит, нужно наваять нечто вроде перспективного планирования, тематического планирования, обновить арсенал заданий на карточках… Это все действительно надо делать, но не сегодня, а завтра. Или послезавтра. А сегодня я погружаюсь в обманчивую, невинную и жестокую виртуальность, где люди меняются местами со своими электронными двойниками, где врут зеркала, а сделанные детским карандашом наброски говорят правду — слишком страшную, чтобы ее смогли и захотели понять. Правду, которая может многое — превращать изображение в оригинал, отменять физические законы и создавать красоту из пустоты. Одного она не может — защитить себя…
Я лежу на диване, и рядом, на столе, красный телефонный аппарат. Толку от него как от пьяного ежика — третий день авария на линии, и судя по всему, чинить не торопятся, люди же еще в отпусках.
А потом аппарат взрывается непривычно низким, мрачным гудком. Я подскакиваю, книжка валится на пол, почему-то я все никак не могу схватить трубку, хотя она рядом, руку протянуть… И что-то обрывается внутри, становится зябко, а телефон трезвонит, и это даже не звон, это рычание, хищное, голодное…
— Я слушаю! Алло! — кричу я в трескучую тишину.
— Костя? — слышится скучный, совершенно незнакомый голос. — Плохо ты себя ведешь, Костя… Тебя предупредили, по-хорошему, гуманно… А толку? Ты трубочку-то не клади, ты послушай. Ты когда конвертик наш получил? Правильно, в июне. А сейчас что? Угу, август. Два месяца ты думал, да, видать, ничего не надумал. Где твое заявление?
— Кто это? С кем имею честь? — я пытаюсь говорить жестко и уверенно, но выходит лишь сдавленный писк.
— Чести ты не имеешь, Демидов, — усмехаются в трубке. — Но вдобавок, не имеешь еще и мозгов. Короче, если до конца недели не увольняешься и не платишь положенный штраф, будет плохо. Звонить больше не станем. Только вот с родителями попрощаться не забудь… Все, Демидов, салют! Конец связи.
И короткие гудки, острыми иглами в ухо.
Несколько минут я тупо сижу на полу. Потом резко хватаю брошенную на рычаг трубку. Там ватная тишина. Ни шороха, ни писка. Авария, линия обесточена… И мне, наверное, почудилось… Только вот валяется на паркетном полу книга, страницы смялись, а солнце за окном еще висит, еще лижет огненным
