Черная Книга Арды

пред Владыкой Судеб! Я жалею только об одном — что мне нечего больше отдать тебе…

— Властитель Намо, я прошу тебя: возьми меня вместо нее! Индис не в радость стало бы мое возвращение; не в радость оно и мне. Я не смог бы утешить ее — это сделают наши дети. Для Мириэль же нет иного исхода, кроме того, что нарушит волю Всеотца. Этого ты не можешь желать, Судия. Пусть Мириэль вернется к Живущим — а я останусь здесь до конца времен. Пусть это станет выкупом за нее. Высокий! Не должен мир утратить такую красоту, не должен лишиться творений Мириэль Сэриндэ… Я умоляю тебя — ведь это справедливо! Не ради сострадания — оно неведомо Судии; но ведь Закон не Будет нарушен, о Высокий, ты видишь…

Хорошо, что ты пожелал не возвращаться, - глухо и тяжело ударил бронзовый колокол. — Хорошо — ибо я запретил бы тебе возрождение, покуда нынешние горести не канут в прошлое. Тем лучше, что ты сам предложил мне это — по своей воле и из сострадания к другому. В этом вижу я надежду на исцеление — по зерно, из которого может произрасти благо…

— Ты принимаешь меня, Высокий?

Да — до конца времен.

Летящие пальцы сплетают многоцветные нити в водопад гобеленов… Высшая похвала для Элдар — сказать: «Это прекрасно, как гобелены Фириэль»; ибо так теперь зовут ее — Та, что Вздохнула. И тень, что была Королем Нолдор, часто замирает у одного, самого первого гобелена.

Четверо в мастерской витражей; и юноша так похож на Феанаро — черные волосы с отливом в огонь и непокойное пламя взгляда — только глаза черны, как омуты, полные золотых звезд. Две девы стоят перед ними: младшая — Мириэль, но юная, совсем девочка; на ее серебряных волосах — венок из белых первоцветов, в руках — кувшин с родниковой водой. Лица второй Король Нолдор не знает: она — черный тростник в серебре инея, глаза — трава подо льдом, и тонкие пальцы сплелись на чаше черненого серебра… Радость свершения и горечь предчувствия, творение и предвидение: то, чего никогда уже не будет, то, что отныне может видеть лишь Скорбящая.

Четвертого Финве знает слишком хорошо.

Это Отступник.

АСТ АХЭ

от Пробуждения Эльфов годы 4264 — 4269-й

… - Что ты делаешь?

Мелькор ответил не сразу — цветное стекло легло в тонкое серебряное кружево, на миг вспыхнув золотистым огоньком.

— Здесь люди будут жить, — ответил со спокойной уверенностью, так что сразу стало ясно — будут, и именно Люди. — Им должно быть тепло. Не только от очага…

Гортхауэр глубоко вздохнул, не сразу подобрав слова; решившись, проговорил порывисто:

— Но, Тано, тебе ведь нельзя…

Осекся. Изначальный поднял на него взгляд:

— …с моими-то руками? — медленно; неживое спокойствие в голосе. И — вдруг — оказался рядом с Гортхауэром, схватил его за плечи, тряхнул яростно:

— Калекой меня считаешь? — хрипло; гневное темное пламя бьется в зрачках. — Не смей! Никогда! Слышишь! Не смей!

Фаэрни с ужасом смотрел в искаженное побелевшее лицо:

— Тано! Прости меня… Тано, пожалуйста, прости, я не хотел, прости… — все ниже клоня голову, задыхаясь от жгучей боли — ожидая удара, ожидая слова — уходи. Три тысячи лет — и он боялся, до ледяного озноба боялся снова потерять Тано. Долгие годы этот ужас перед одиночеством будет преследовать его, он будет стремиться избегать малейшего непонимания, неосторожного слова, ошибки — сам не сознавая, почему…

А потом — привыкнет, как привыкнут люди Твердыни, к тому, что Тано просто есть. Есть всегда: как горы, или море, или звездное небо.

Мелькор отпустил его. Отвернулся.

— Прости, тъирни, — глухо. — Просто… это нужно делать руками. Не словом творить. Тогда по-другому будет… тяжело объяснить. Понимаешь — мне так нужно.

Отошел к столу, принялся куском полотна вытирать руки — потрескалась корка ожогов, ладони начали кровоточить. Фаэрни шагнул за ним, встал за спиной, потерянно глядя на почти оконченный витраж — танцующий солнечный дракон; коснулся стеклянной чешуи — очертил линию крыла… Замерла рука. Очень тихим неровным голосом:

— Я понимаю, кажется… Он… живой. В нем… да, тепло… тепло… твоих рук.

Последние цветные осколки легли в серебряную тонкую оправу переплета. Изначальный провел рукой над витражом, будто гладил поблескивающую чешую, — под его ладонью пробегали золотистые блики; обернулся к Ученику — тот уже смотрел завороженно, растерянно улыбаясь, — сказал суховато:

— Пойдем. Это должно пройти через огонь. Потом поможешь вставить в раму. В Восточной башне.

…На этот раз Волк забрался далеко на юг, к озерам. Недаром забрался, довольно думал он про себя: зверье здесь непуганое, а в озере рыбины водятся — загляденье: одну он добыл — руками поймал, подцепив под жабры, — прямо у берега в мелкой, по колено, воде — здоровенная, и чешуя отливает полированной медью, крупная — хоть монисто делай. Рыбину он спек на углях, скупо посыпал горячее розоватое мясо крупными серыми кристаллами соли и съел. Всю. Кости только остались. Вечерело, торопиться было некуда, а потому Волк, которого от сытости клонило в сон, пристроился у костра, завернулся в меховое одеяло — осень есть осень, по ночам подмораживает иногда, — и заснул.

Сладко спалось на сытый желудок, и проснулся Волк, только когда солнце уже стояло высоко над горизонтом. Подержал немного — на осенний холодок из-под теплого меха, говоря по чести, не хотелось совсем, — потом решительно поднялся, потянулся блаженно… и тут увидел.

Черные, нет, очень темные, как дымчато-просвечивающие кристаллы, в которые шаманы смотрят, чтобы видеть духов ушедших, прямо из тела горы вырастали башни в зубчатых венцах, с тонкими иглами шпилей. Кое-где меж башнями были переброшены легкие кружевные мосты, арки, вились высокие лестницы… И все это казалось — живым. Волк долго разглядывал это, неведомое, невиданное, пытаясь понять. Что ж это творится-то? Вечор еще не былоничего такого, и вот — нате вам… Он сдвинул брови, теребя тонкий ремешок оберега, задумался тяжело.

И тут вдруг его осенило: это бог. Потому что больше никому не под силу выстроить за ночь вот такое. Бог поселился у Трехглавой Горы, Небесный Вождь, Ннар'йанто.

Волк на ощупь скатал и упихал в заплечник одеяло, не отводя глаз от невероятного чертога, подхватил копье и двинулся на север, то и дело оглядываясь через плечо — не исчезло ли чудо. Надо было спешить. Надо было рассказать людям — он вернулся, Небесный отец ирайни-Лхор…

…И, разумеется, никто ему не поверил. Старейшины, и вождь, и колдун — все они выслушали его рассказ. Внимательно. Не перебивая. И — не поверили. Потому что никто с незапамятных времен не видел богов, ходящих среди людей.

И, конечно, не поверили молодые охотники, которым за чарой медового хмельного напитка уже заплетающимся языком Волк поведал о горной обители. И тогда, ударив кулаком по дубовой щербатой столешнице, Волк побился об заклад на копье, охотничий нож и голову в придачу, что не врет.

Копье было доброе, нож — прадедовский еще, из странного светлого железа, которое не брала ржа: говорили, прадеду его подарил кто-то из Сов, а откуда у них взялось чудо такое, они и сами толком рассказать не могли. Голова немедленно была признана наименее ценным и как заклад отвергнута с негодованием.

— А ты отведи туда — поглядим! — веселился Дарайна, второй сын вождя.

— И отведу! Хоть поутру! Хоть прям счас!

— И отведи!

— Отведу! — рявкнул Волк и еще раз с размаху шарахнул кулаком по столу. Для убедительности, надо полагать.

Вызвались чуть не все — «непременно поутру», как заявил Дарайна. На трезвую голову, однако ж, поостыли: с Волком идти решили человек пять, да и те поход отложили на пару дней.

— Чертоги там, не чертоги, — рассудительно басил Борг-Медведь, — а коли охота хорошая — что ж,