Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту — боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн…
Песня была — о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей… Наверно, потому, что были — первыми. Были — его народом. Были.
Он никогда не говорил об этом: что проку? Боль не перестанет быть болью, а вина — виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но Песнь была — как слезы:
Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
Он видел только бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном мерцании — лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, — не чувствуя, что сердце останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью, он терял себя — но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть не выдержит сердце — только бы струна не оборвалась…
Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо его было смертельно-бледным, дыхание — почти неслышным, и Гортхауэру вдруг стало страшно того, что не может остаться в живых создавший такое: ведь это то же, что создать мир… Он смотрел — и не узнавал знакомого лица. Этот человек не был ни Учителем, ни Создателем его: он был иным, и как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал; даже то, что приходило в голову, — шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых серебряных нот — Тэннаэлиайно, ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях, — даже это было не то. Он хотел подойти — и не мог. Хотел позвать, окликнуть — и не знал, как…
Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: «Я увидел сердце твое…» — не осознав, в какой момент произнес это вслух.
Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
Кажется, он тоже не хотел говорить вслух — а может, просто не было сил; обычно они редко говорили мыслями.
Он заставил себя подойти — и опустился на каменные плиты у ног сидящего, хотя мог сесть рядом.
Он почти неосознанно подумал —
Тень мысли.
Мысль, похожая на бледную улыбку, — в ответ.
Не верилось.
Гортхауэр опустил голову.
Рука поднялась, словно Изначальный хотел коснуться склоненной головы сидевшего у его ног фаэрни, — и снова бессильно упала.
А хватит ли сил уйти, если…
И — еще два слова, почти неразличимых.
ПЕСНЬ: Изгнанник
— Что?! Что произошло, говори?
— Артаир… и Тавьо… оба… — человек закрыл лицо руками.
Он понял без объяснений.
— Где?
— Я… покажу…
— Воды с красным вином ему, — отрывисто проговорил Гортхауэр. — Свежих коней… кони пройдут там?
Человек, захлебываясь, жадно пил воду, чуть подкрашенную вином. Кивнул; глаза у него были как у побитой собаки.
— Как же так, Айанто? — почти шепотом. — Скажи… как же?.. Сегодня только он мне про волчат своих рассказывал, смеялись все… как же?..
Старшего, Артаира, узнать можно было только по одежде и рыжевато-золотым волосам: удар меча рассек лицо. На лице младшего навсегда застыло выражение растерянности и какой-то детской обиды; две стрелы с зеленым оперением пронзили тело — под ключицей и в сердце. Гортхауэр осторожно, словно боясь причинить боль, извлек одну из раны.
— Бараир, — ровно и страшно.
Эти двое были его учениками, и Тавьо лишь недавно принял меч воина. Гортхауэр поднялся, все еще сжимая в руке стрелу.
— Велль знает?
— Нет, Повелитель.
— Скажите… нет, я сам скажу ему. Потом — предводителя ирхи ко мне.
Объяснять ничего не пришлось, и напрасно фаэрни подыскивал слова. Опустив глаза, Велль сказал с порога:
— Я знаю. Брата убили. Позволь проститься с ним.
Когда-то их подобрали в лесу — продрогших, голодных оборвышей, испуганно смотревших на Черных Воинов. Тавьо хотел быть с Гортхауэром — и тот позволил это, разглядев в мальчишке будущего воителя.
