— В конце концов, — заявил он, словно открыв в этот миг новую святую истину, — это точно совпадает с нашей линией. Мы не можем допустить, чтобы всякие там марксисты-социалисты прижали нас к стене. Они способны только разрушать, но не созидать…
Он имел в виду не только Петера Вардайнера, но и Хайнца Хорстмана и всех подобно мыслящих и действующих. Тириш с радостью отметил, как быстро Шмельц сориентировался.
— У тебя удивительная способность постоянно учиться, — выразил он ему свое восхищение.
Циммерман и Фельдер все еще ждали в вестибюле театра. На этот раз прошло довольно много времени, пока наконец не появились Хартвайлер с кельнером — каким-то Барнаскони из Варезе.
— Мы ждем уже двенадцать минут тридцать секунд, — констатировал Фельдер.
К счастью, оказалось, что Барнаскони было что им сообщить.
— Разумеется, я знаю фрау Хорстман. Она частый гость на балах. Сегодня сидит за одним из столиков, которые я обслуживаю.
— Весь вечер? — спросил Циммерман.
— Не сказал бы, она куда-то отлучалась.
— Надолго?
— На час, может быть, и больше.
— В этом нет ничего особенного, — авторитетно пояснил обер-кельнер Хартвайлер. — Здесь практически никто не сидит весь вечер на месте. Наоборот, все двигаются, танцуют, переходят в соседние залы, в бар, кофейню, курительный салон, подвальчик с белыми колбасами и пивом…
— И кто ее сопровождал? — спросил Циммерман.
— Кто-то из газетчиков, — услужливо сообщил Серджио Барнаскони. — Счет он подписал как Воллер или что-то в втом роде.
— Видимо, это Вольрих, — заметил Хартвайлер. — Он какой-то начальник в издательстве, его подписи для нас достаточно. Чем еще мы можем помочь?
— Попросите фрау Хорстман прийти к нам, если она вдруг появится.
Петер Вардайнер, совладелец и главный редактор «Мюнхенских вечерних вестей», главного конкурента «Мюнхенского утреннего курьера», закончил неизбежный и обязательный танец с женой. Теперь они, усталые, сидели в своей ложе вместе с издателем Бургхаузеном.
Бургхаузен был человеком заметным — настоящий символ Баварии. Крупный, веселый, энергичный, напоминающий мужчин с портретов эпохи барокко, привыкший во всех ситуациях высказываться ясно и прямо. Теперь же голос его звучал озабоченно:
— Милый мой Вардайнер, не слишком ли вы круто берете? Со Шмельцем нужно держать ухо востро.
— Того, что я знаю, достаточно, — заверил его Вардайнер, поглаживая руку жены. — И к тому же я знаю то, чего не знает Шмельц и о чем он даже не догадывается, что я знаю.
— И что тогда?
— У меня в руках материал, который сразит его наповал. И заодно любого из конкурентов.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно, — заверил Вардайнер. — Один из его людей хочет работать на нас.
— Боюсь, я знаю, кого вы имеете в виду. Разумеется, Хорстмана. — Бургхаузен всплеснул руками. — Послушайте, вам не кажется, что этот молодой человек не слишком разборчив в средствах? И не переоцениваете ли вы его?
— Ни в коем случае. Этот парень может быть очень опасен, — уверил его Вардайнер, — особенно для людей, которые понятия об этом не имеют.
— Вы хотели поговорить со мной? — спросила Хельга Хорстман, появившись с Хартвайлером в холле. Голос ее звучал недовольно и нелюбезно. Обер-кельнер представил ей Циммермана и Фельдера и тут же исчез.
Хельге Хорстман на вид было лет тридцать. Тщательно ухоженная внешность, темно-бронзовые, заботливо уложенные волосы и в довершение всего — темно-синие глаза и полные капризные алые губы. Одетая в прилегающее ярко-красное бархатное платье, она походила на картинку из модного журнала для высшего общества.
— Что вам от меня надо?
— Прежде всего, — вежливо начал Циммерман, — мы хотели бы получить кое-какую информацию. — И кивнул Фельдеру.
Тот полез в свою черную папку за удостоверением личности в прозрачном пакетике. Показал его фрау Хорстман лицевой стороной с фотографией.
— Вам знаком этот документ?
— Ну да, это удостоверение моего мужа, — удивленно подтвердила Хельга Хорстман. — Что он натворил?
Комиссар в это время почти не обращал внимания на разговор. Прищурившись, он рассматривал двери в туалет, застекленные витрины, столы с сувенирами, толпы людей.
Фельдер задал очередной вопрос:
— Сегодня ваш муж выглядел, как на фото?
— Это старый снимок. — Хельга Хорстман явно недоумевала. — Но муж почти не изменился, по крайней мере внешне.
Постепенно беспокойство ее нарастало, и она не выдержала:
— Что все это значит? С ним что-то случилось?
— К сожалению, да, — вмешался Циммерман, — и мне придется попросить вас поехать с нами.
— Пожалуйста, скажите мне правду, — неожиданно энергично потребовала Хельга.
— Мы имеем основания полагать, что ваш муж погиб, — сдержанно ответил Циммерман. — Вероятно, его сбила машина, но пока мы не смогли точно опознать тело.
— Так я и знала, — бесцветным голосом произнесла она. — Когда-нибудь это должно было случиться.
Банкир и финансист Шрейфогель направился прямо к ложе Шмельца. Тот, еще под впечатлением разговора с Тиришем, вскочил, делая приветственные жесты. Его полное вспотевшее лицо сияло от удовольствия при мысли о том, что все увидят, как его почтил своим визитом один из богатейших людей ФРГ. Господи Боже, какой успех!
А ведь когда-то, в тридцатые годы, он безуспешно скитался со своими стихами по редакциям в Берлине, Мюнхене, Кёльне, и даже Штутгарте и Франкфурте, и никому не был нужен, никто не принимал его всерьез. Тогда на литературном Олимпе господствовали люди вроде Кёстнера, Рингельнаца и Меринга. Конкуренты, которых поддерживала Веймарская республика и которые не давали Анатолю Шмельцу шанса вырасти. Исключением был один из редакторов «Дрезденского обозревателя», который тогда пророчески посулил ему: «Милый Шмельц, вы, к сожалению, талант. Вы не из этих изнеженных творцов декадентской литературы. У вас хватит ума понять, как события будут развиваться дальше. На это и ставьте».
Совет этот Шмельц принял к действию, когда в дальнейшем пытался добиться места редактора. Он опубликовал свой труд по теме «Райнер Мария Рильке» и получил степень доктора философии.
Один из тогдашних руководителей партийной печати, склонявшийся к мысли предоставить Шмельцу желанное место редактора, с нескрываемой снисходительностью объяснил ему: «Все это прекрасно, доктор Шмельц, но как вы собираетесь использовать вашего Рильке сегодня, когда настали времена стали и бетона? Лучше, если вы о нем сразу забудете».
— Я был тогда потрясен до глубины души, — рассказывал теперь Анатоль Шмельц, — но попытался
