Всю эту тираду Фридрих демонстративно произнес по-русски, полагая, что журналист, прибывший работать в страну, обязан знать ее язык. В конце концов, этому условию отчасти удовлетворяла даже Франциска, хотя ее русский был почти так же плох, как положение Красной Армии весной 1943 года. Однако Рональдс лишь недоуменно зыркал по сторонам и морщил лоб, пока догадливый сосед слева, наклонившись к журналисту, не принялся переводить.
— Фрау Галле, вы можете это подтвердить? — прокурорским тоном осведомился Эдик все так же по- английски.
— Да, — ответила Франциска на том же языке, медленно подбирая слова. — Этот джентльмен... он очень помог мне. Я действительно тогда не могла... говорить интервью.
— Народ имеет право знать! — заявила худая женщина с безумным огоньком в глазах, на которую Власов прежде не обращал внимания. Она тоже говорила по-английски — точнее, пыталась это делать. Слова стояли в правильном порядке, но произношение было чудовищным.
Похоже, почувствовал Власов, собравшаяся здесь публика настолько привыкла к разговорам на отвлечённые темы, что и сейчас готова была свернуть на привычную колею — если только удастся как- нибудь заткнуть настырного журналиста. Хорошо, что он не знает языка... — Право знать что? — осведомился Фридрих, упрямо придерживаясь русского. — Право знать, как выглядит растерянная и испуганная женщина? Представьте, что вы попали в катастрофу. И выбираетесь из-под обломков — в разорванной одежде, в крови, в грязи, в слезах от нервного шока. Вам очень хочется, чтобы вас в таком виде выставляли напоказ всему миру?
— Общество имеет право на информацию, — непреклонно повторила та всё на том же языке. — Свобода слова — величайшая ценность демократии.
— Вот как? А мне казалось, что высшая ценность демократии — интересы личности. Которые приоритетны по отношению к интересам общества. Во всяком случае, так сказано в редакционной статье в последнем номере «Свободного слова», — у Фридриха промелькнула мысль, что приобретённый на Тверской экземпляр газетёнки себя всё-таки окупил: цитата пришлась кстати — его шансом выбраться из неприятной ситуации было продолжение теоретического спора.
— В конечном счете это в интересах той же личности, — пришел на помощь соратнице Эдик. — Если сегодня запретить СМИ показывать жертв катастроф, то завтра нельзя будет показывать жертв злоупотребления властей. Кстати, в нашем случае речь как раз о втором!
— Во-первых, из вашего «если» никак не следует «то», — быстро ответил Фридрих. — Я не раз встречал этот некорректный прием в статьях и выступлениях дойчских демократов, ратующих за легализацию наркотиков или полную отмену цензуры. «Если сегодня запретить испражняться посреди улицы, завтра начнут вешать за недостаточную любовь к Райхспрезиденту». Да с какой, собственно, стати, как вообще одно связано с другим? Давайте все же отделять мух от котлет, как призывал этот ваш юморист на Ж...
— Жириновский, — подсказал Юрий.
— Он самый. И где, кстати, эти гипотетические виселицы, которые, по этой логике, давно должны быть на каждом углу? По-моему, со времен Хитлера и даже раннего Дитля режим изрядно смягчился. А во- вторых, если вы решаете, что в интересах личности, а что нет — причём вопреки мнению самой личности — то чем демократия отличается от авторитарных режимов?
— Я не сомневался, что этот господин не любит демократию, — изрек Рональдс, которому перевели последнюю фразу Фридриха. Похоже, он собирался сказать ещё что-то, но Власов его перебил:
— Вы настойчиво навязываете мне эту роль. Раз так, позвольте выступить в качестве адвоката дьявола, — Власов был намерен во что бы то ни стало держать разговор в прежнем русле и не давать слова американцу. — Итак, Юрий, вы обосновали, что в империи не может быть демократии, и сделали вывод, что империи нужно разрушать. Вы сами не видите здесь логической ошибки?
— What a mistake? — недружелюбно буркнул Юрий. Он тоже говорил по-английски.
Удивительное дело: Власов полагал, что после первых любезностей зарубежному гостю присутствующие все же перейдут на свой язык, а американец будет тихо сидеть в углу и слушать, что шепчет ему на ухо добровольный переводчик. Но нет! Эти люди не только при обращении к западному корреспонденту, но и между собой изъяснялись теперь на английском. Фридрих заметил, что кое-кто из них — очевидно, из числа пришедших «с улицы» — все же не знает заокеанского наречия; эти сидели с видом растерянным и глуповатым, не решаясь переспросить на родном языке. «Театр одного зрителя», — брезгливо подумал Власов.
— Ошибка в том, — сказал он вслух, — что вы не обосновали необходимости демократии.
— То есть как? — Юрий настолько опешил, что сказал это по-русски. — Я, разумеется, понимаю, что всякие замшелые нацисты ее ненавидят, — продолжал он уже на языке Линкольна. — Но разве здравомыслящим людям надо доказывать?..
— Как раз здравомыслящим людям и надо доказывать, — заверил его Фридрих, продолжая странный русско-английский диалог. — Этим они отличаются от фанатиков.
— Если вы отрицаете базовую ценность демократии, то о чем вообще... — сердито начал Игорь, но Эдик быстро перебил его:
— Все в порядке, мы открыты для дискуссии.
Похоже, эта фраза предназначалась Рональдсу.
— Я ничего не отрицаю, — заметил Фридрих. — Я лишь хочу убедиться, что ваша позиция действительно аргументирована лучше официальной.
— Давайте определим аксиоматический базис, — солидно начал Юрий. — Вы признаете, что свобода — это величайшая ценность?
— Если свобода — величайшая ценность, отсюда еще не следует необходимость демократии, — усмехнулся Фридрих. — Величайшие ценности обычно не вручают всем подряд и задаром, не так ли? Но определимся сперва с понятием «свобода». Свобода от чего и свобода для чего?
— От тирании. Для самореализации и выбора своего пути.
— Хорошо, — кивнул Власов. — Предположим, вас высадили посреди безжизненной пустыни и оставили там в одиночестве. Очевидно, вы свободны при этом от всякой тирании, кроме разве что тирании физических законов, отменить которую не в силах даже Конгресс США. И ничто не мешает вам выбрать какой угодно путь. Но вряд ли такая свобода вас обрадует? Или, скажем, вы летите на самолете, и тут пилот бросает штурвал и предлагает вам самореализовываться и выбирать путь вволю...
— Это софистика, — поморщился Эдик, — вы выбираете заведомо некорректные примеры...
— Если пример опровергает общий принцип, некорректен принцип, а не пример, — возразил Фридрих. — И что тут такого некорректного? Почему-то все согласны, что управлять самолетом или делать хирургическую операцию должны профессионалы. Причем если и прислушиваясь к чьим-то советам, то только своих не менее грамотных коллег, а не пассажиров и родственников больного, решающих голосованием, какой рычажок повернуть и где проводить надрез. Но при этом считается, что управлять государством может кто угодно, опираясь на мнение еще более некомпетентного большинства. Насколько я помню, это совпадает с ленинским тезисом о том, что государством может управлять любая кухарка. Это же большевизм, господа! — Власов повысил голос.
Публика всколыхнулась. Власов почувствовал, что внимание вновь обращено на него — и оно, скорее, одобрительное. Похоже, здесь любили широковещательные заявления.
— Никто и не говорит, что каждый шаг правительства должен определяться всенародным голосованием, — нашелся Эдик. — Как тут уже было сказано, ставки налогов не выносятся на референдум. Пассажиры, если пользоваться вашей аналогией, выбирают пилотов и прокладывают курс, а уж какие конкретно кнопки нажимать — дело экипажа.
— Ну да, выбирают пилотов — по тому, на ком лучше сидит галстук и кто говорит более внушительным голосом. Очевидно ведь, что грамотно выбрать среди профессионалов может только профессионал! А что касается прокладки курса, то, могу вас заверить как специалист, штурманская работа требует не меньше квалификации, чем пилотская. Особенно учитывая, что в нашей аналогии самолет летит в неизведанное будущее и никакие диспетчеры не передают его друг другу. А представим себе, что самолет попал в турбулентность, его начало трясти. В салоне сразу крики: «Ах, эти горе-летчики не умеют вести машину! Давайте срочно менять экипаж!» Как раз тогда, когда экипажу надо выводить машину из
