платтендат и взялся за следующий, где начинались «Предварительные сведения».
«Я, Хайнрих Александр Людвиг Петер цу Зайн-Витгенштайн, появился на свет 14 августа 1916 года в Копенгагене. В настоящее время я остаюсь единственным представителем нашей ветви фамилии. Оба моих родных брата погибли в великой войне: младший, Александер — как подобает воину, в сражении, старший, Людвиг — при иных, не менее трагических обстоятельствах, о которых я расскажу в другом месте.
Наш род издревле славился своими традициями, важнейшей из которых является теснейшая связь наших мужчин с воинской службой. Можно даже сказать, что война — наше традиционное семейное занятие.
Впрочем, моя семья и её традиции заслуживают большего, чем несколько сухих слов, а потому я прерву своё ещё не начавшееся повествование экскурсом в историю моей фамилии, каковая история теснейшим образом переплетена с историей Германии и Европы в целом.
Итак: первые, не вполне достоверные, упоминания о нашем роде восходят к десятому веку...»
Власов тяжело вздохнул: стало понятно, что тщеславный старец не сможет не перечислить всех своих предков и их славные деяния. Так и оказалось: «небольшому экскурсу» Хайнрих цу Зайн-Витгенштайн отвёл семь страниц. В потоке слов мелькали самые разные имена, начиная с Фридриха Бранденбургского и королевы Хельги, которые каким-то образом поучаствовали в судьбах рода, и кончая потомством от браков с русскими аристократками и даже с грузинской княжной Параскевой Дадиани, с аккуратно выписанными в сносках ссылками на всякого рода источники — от Готского альманаха до стандартного учебника дойчской истории. Власов не стал вчитываться. Глаз зацепил только парочку русских фамилий.
Столь же быстро он просмотрел отрывки из детских и юношеских воспоминаний, начинавшиеся длинным рассуждением о положении среднего сына в семье и связанных с этим проблемах. Судя по нумерации, вся эта муть в оригинале занимала страниц сорок. Фридрих невольно пожалел атлантистских любителей жареного, которым придётся продираться сквозь эти дебри. Впрочем, напомнил он себе, скунсы не стесняются публиковать выжимки и фрагменты, и князь — даже будь он жив — не смог бы воспрепятствовать тому, что из его сочинения безжалостно выкинули бы всё лишнее, оставив только то, что интересно читателям и дискредитирует Райх...
Он просмотрел ещё несколько датов. Там были воспоминания боевой молодости, начинавшиеся с подглавы «Мой первый полёт», несколько более интересные. Когда речь шла о самолётах, Зайн- Витгенштайн писал живо, увлечённо и искренне. К людям же он относился с холодным безразличием, деля их на начальство, подчинённых, соперников и врагов. Остальные для него не существовали.
Однако на протяжении первых глав текста автор упорно избегал всяких разговоров о политике. Было совершенно непонятно, как он относился к событиям тридцать третьего года, нацификации, и прочих реалиях того времени. Власов, жалея о невозможности запустить текстовый поиск, профессиональным взглядом обшаривал страницы, ища ключевые слова — «Хитлер», «партия», «национал-социализм» и так далее. Эти слова попадались, но редко и в совершенно нейтральном контексте.
Кое-где, впрочем, проскальзывали загадочные намёки. Например, в двадцатом дате — в нём хранились страницы со сто двадцать пятой по сто тридцатую — Фридрих нашёл такой пассаж: «В части было много политически ангажированных офицеров и даже солдат, зачитывающихся газетами и слушающих речи Хитлера. Моё презрение к этим источникам так называемой информации казалось им, наверное, аристократической блажью. Отчасти это было так: я не интересовался злобой дня. Общее же направление движения мне было известно куда лучше, чем иным руководителям, дело которых состояло в выполнении планов, составленных совсем в иных сферах...» В другом месте на глаза Власову попалось: «Генерал даже и представить себе не мог, как изменится наша ситуация в самом скором времени. Я же не мог открыть ему источники своей уверенности, так что наш диалог напоминал беседу слепого с немым — будучи зрячим, я вынужден был держать рот на замке и слушать самоуверенную болтовню слепца...»
Таких намёков на какую-то особую осведомлённость в высших политических материях стало появляться в тексте всё больше. Дойдя до двадцать четвёртого дата, Власов обратил внимание на описание одного ужина в дружеском кругу в декабре сорокового:
«... Затем начались разговоры о том, куда занесёт нас судьба и воля командования в следующем году. Постепенно спор свёлся к тому, какая страна из числа наших врагов будет следующей мишенью для нашего удара. Кто-то предложил нечто вроде гадания. Мы расстелили на столе карту мира, а потом каждый с закрытыми глазами должен был нанести острием карандаша точку. Наблюдать за этим было забавно. Мы смеялись, когда точки ложились на нашу территорию. Всем было понятно, что гарнизон нам не грозит. Попадание на территорию Британских островов, Аппенин или Северной Африки вызывало одобрительные улыбки. Удар по Балканам или даже Турции вызывал неодобрение: всем было понятно, что это реальный, хотя и неприятный, шанс развития событий. Особенно ясно это было мне — в отличие от своих сослуживцев, я хорошо знал о роли и масштабах большевицкой поддержки турецкого режима. Однако я был уверен в том, что турки не осмелятся открыто противостоять воле высшей расы. Поэтому, когда дело дошло до меня, я закрыл глаза и уверенно перенёс руку вправо. Я намеревался поразить Москву, но попал в район Смоленска. Этот мой жест был встречен недоумённым молчанием — недавно заключённый пакт о ненападении ещё казался чем-то большим, чем просто политическая уловка. Я, разумеется, знал истину: долгожданная война с Россией должна была начаться следующим летом...»
По мере того, как рассказ подходил к сорок первому году, Власов замедлил перелистывание и начал читать внимательно.
Интересное началось со сто девяносто пятой страницы, в главе «Истоки дойчской политики на Востоке». Вначале Фридриху показалось, что Зайн-Витгенштайн опять ударился в рассуждения об истории, но потом пригляделся и понял, что это стоит прочесть.
«Я не буду тратить время, излагая утверждённую придворными историографами легенду о Тевтонском ордене» — аккуратно выводил князь, — «ибо сейчас она в общих чертах известна каждому дойчскому школяру. Достаточно лишь напомнить, что, согласно официальной версии событий, предпоследний Гроссмайстер Ордена, эрцгерцог Ойген, изгнанный из пределов родины вместе с другими Хабсбургами, был вынужден перед лицом Папы сложить полномочия, чтобы передать их Норберту Кляйну, под несчастливым водительством которого Орден якобы окончательно деградировал и был распущен без особого сопротивления. Наследницей же традиций Ордена стала — вернее сказать, была объявлена задним числом — молодая, но могучая Пруссия, возглавляемая энергичным патриотическим руководством. Она же, дескать, и приняла на себя важнейшие цели и задачи Ордена.
Я свидетельствую, что это лишь оболочка правды. На самом деле эрцгерцог Ойген Хабсбург передал свои истинные полномочия куда более влиятельному и могущественному лицу, имя которого я не имею права раскрывать и сейчас. Могу лишь намекнуть, что этот славный сын нашего народа, бесстыдно оклеветанный, до недавнего времени влачил мрачное и тягостное существование вдали от родины, претерпевая муки, сравнимые с мучениями святых первых веков христианства. Этот великий человек, чьё имя несправедливо подвергнуто проклятию и забвению — более того, на родине он был объявлен безумцем, а вне её ввергнут в узилище и впоследствии постыдно убит после бесконечных лет пленения в результате сговора между новыми властями Германии и ее врагами, ибо и те, и другие были крайне заинтересованы в его молчании — именно этот человек был и оставался истинным Гроссмайстером Ордена, в том качестве, в котором Орден существовал после своего внешнего падения. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, так как я, сначала в качестве Тайного Администратора Магистрата на землях Остеррайха, а впоследствии Тайного Капитулярия Ордена, был его помощником в трудах на протяжении нескольких лет. Теперь, когда величественные планы Ордена повержены в прах — увы, не силами врагов, а коварным предательством тех, кого мы считали своими друзьями — об этом можно сказать открыто.
Оговорюсь, однако, что, несмотря на нынешнее весьма плачевное положение дел, я всё же считаю себя связанным нерушимыми орденскими клятвами, а посему наиважнейшие тайны, связанные с историей и традициями Ордена, ни в коем случае не будут разглашены — во всяком случае, мной. В частности, я поклялся никогда не называть имени нашего Гроссмайстера и его ближайших помощников...»
Власов криво усмехнулся: после столь напыщенной клятвы ему стало понятно, что старик намерен рассказать всё, что знает, а может быть, и чуть больше. Это живо напомнило Фридриху ту своеобразную манеру держать слово, которой отличался другой Зайн — к сожалению, успевший-таки улизнуть в свой иудейский ад, или что там у юде вместо ада... Во всяком случае, имя Гроссмайстера, формально не названное, было обозначено более чем очевидно — по крайней мере, для тех, кто знает историю не по
