— Которые что? — Аркадий почему-то почувствовал себя увереннее: по крайней мере, он больше не чувствовал пустоты в мышцах. — Только не отвечай мне — «ты сам знаешь, что они с нами сделали». Когда меня вербовали, я повёлся именно на такие фразы. Нет, не на фразы — на интонацию. Как будто с нами сделали что-то такое, чего нельзя назвать словами. Таким тоном говорят об изнасиловании. Или о каком-то стыдном увечье, — он запоздало прикусил язык. — Но ведь это же обычная манипуляция, Зайн, это психологическая игра. Вся пропаганда визенталевцев основана на манипуляциях нашими комплексами... на злоупотреблении чувствами... и не всегда благородными, — он перевёл дух.
— Продолжай, не бойся, — поощрил его Зайн. — Это даже по-своему любопытно.
— Вот-вот, я об этом и говорю. Эта самая интонация, — Аркадий понимал, что говорит лишнее, но не мог остановиться: несожжённый адреналин требовал выхода. — Это твоё «по-своему любопытно». Ты подразумевал что-то вроде — «мне, судье, интересно послушать, как именно преступник попытается выгородить себя — при том, что его вина доказана и не подлежит обсуждению». Но я не преступник. Я давно перестал им быть. Я не принимаю твоих обвинений. И если тебе что-то нужно от меня... по этим делам, то имей в виду: я вне игры.
— О, сколько пафоса, — тёмный силуэт чуть сдвинулся, закрыв плечом одну свечу. — В игре ты давно никому не нужен, не обольщайся.
— Кто бы говорил о пафосе, — огрызнулся Борисов, неожиданно ощутив нечто, отдалённо напоминающее прилив мужества. — Старые шлюхи тоже любят поговорить о девической чести...
Из темноты протянулась рука и ударила Аркадия по лицу — хлёстко и больно.
— Не забывайся, — процедил Зайн.
Как ни странно, Аркадию стало не так страшно: до того нелепой была эта неожиданная пощёчина.
— Действительно, королевский довод, — сказал он, повысив голос, — дойчи вот тоже любили такие аргументы.
— Так значит, ты всё-таки ненавидишь хазеров? С-с-с, — Зайн презрительно выпустил воздух сквозь зубы, — а я уж думал, что ты видишь в них братьев по человечеству, или как там хрюкал этот болтун, израильский президентишко...
— Профессор Мартин Бубер, — машинально ответил Борисов. — Сегодня, кстати, ему исполнилось бы сто тринадцать лет.
— Вот как. Значит, в той стране сейчас национальный праздник? Очень забавно.
— Да. Нам, кстати, разрешали его отмечать. Наравне с религиозными праздниками. Хорошо кормили и не допрашивали. А на следующий день приезжали люди из «Агаф Модиин». И всё начиналось сначала.
— И ты им всё рассказал, — это был не вопрос.
— Конечно. Всё, что знал. И всё, о чём думал или догадывался. Если я что-то забывал, они помогали мне вспомнить.
— Я имел дело с АМАН, — в голосе Зайна послышалось нечто вроде уважения, — они неплохо работают. Хотя, конечно, редкостные ублюдки. Как и вся та страна. Клетка для юде, сделанная по дойчским чертежам. Которую сами же юде защищают с пеной у рта. Республика Израиль против Центра Визенталя — это какой-то апофеоз подлости и ренегатства.
— Просто они считают, что у юде от деятельности визенталевцев только одни неприятности. И они в чём-то правы, не так ли?
— Неприятности? О, это было бы славно, если бы у юде были какие-нибудь неприятности, — Зайн едва заметно позевнул. — Может быть, это их расшевелило бы. Но пока что всё всех устраивает. Даже то, что их вышвырнули, как шелудивых щенков, из домов, и бросили мордой в песок.
— Пафос, пафос! Мы были депортированы из Германии. Не в первый раз, кстати. Нас всё время откуда-нибудь выгоняют. Существует версия, что наша история началась с депортации. Ты читал фройдовскую книгу про Исход?
— Не люблю Фройда, — табурет под Зайном тихо скрипнул, как бы соглашаясь с сидящим. — Ранние его труды были забавны. Но под старость он начал забываться.
— Я тоже не люблю Фройда, но именно эта книжка показалась мне интересной. Красива сама идея — Исход из Египта не был бегством, юде не хотели уходить, их заставили убраться египтяне, желая избавиться от ненужных ртов. Моше был просто руководителем переселенцев, чем-то вроде начальника группы. Или пересыльного лагеря. Когда переселение закончилось, то есть когда он увёл юде достаточно далеко от границ Египта, он вернулся к себе на родину — отсюда и представление о том, что он неожиданно исчез... Чушь, конечно, но в этом что-то есть. Во всяком случае, дойчи поступили с нами как фройдовский Моисей — не просто выгнали, а дали землю, на которой мы смогли поселиться. Между прочим, ту самую землю, о возвращении в которую мы каждый год просили Творца. «В будущем году в Иерусалиме». Не кажется ли тебе, что они просто исполнили нашу настоятельную просьбу? В конце концов, мы молили об этом Бога почти два тысячелетия. Возможно, ему надоело слушать наши завывания?..
— В пересыльных лагерях погибло сто семьдесят тысяч юде, — скрипнул зубами Зайн. — Об этом ты, наверное, забыл. За давностью лет.
— Во-первых, пятьдесят две тысячи — это цифра, которую признают в той стране. Имперцы вообще настаивают на сорока.
— Разумеется, им важно открутить счётчик назад. Чтобы сказать, что ничего страшного не произошло. Подумаешь, не сто семьдесят, а сорок тысяч юде. Кто считает юде, кому нужны юде?
— Вот и нам не надо подкручивать циферки на счётчике, нас и так слишком часто в этом обвиняют. И во-вторых, во время войны тех же дойчей погибло куда больше. Не говоря уже о прочих европейских народах.
— Какая разница, сколько погибло гоев в их глупой гойской войне? Нам, юде, и дела не было до их нелепых стычек. Во время войны мы пережили ужас, унижение, страдания... смерть... ты у нас теперь не любишь пафоса, он оскорбляет твоё эстетическое чувство, но смерть юде для тебя всё-таки что-то должна значить? — осведомился Зайн. — А ведь мы хотели просто жить.
— То есть мы, юде, хотели пользоваться всеми благами европейской цивилизации, не претерпевая при этом её бед и неприятностей, — заключил Борисов. — Но так не бывает. Хорошо ещё, что нам об этом вовремя напомнили. И к тому же юде не просто жили в Германии. Они, честно говоря, прибрали к рукам Ваймарскую республику. Когда финансы, пресса, медицина, даже промышленность принадлежит только одному народу, не слишком хорошо относящемуся к коренному населению — это как называется?
— Противно слушать от старого боевого товарища зады имперской пропаганды. Но даже если так — ну и что? Да, мы были лучше, умнее, расторопнее всех этих свинюшек, всех этих пруссачков и швабов. Поэтому мы были наверху. Да, мы их презирали, и совершенно справедливо. Мы ставили их на место, и хазеркам это не нравилось. Но мы всё-таки никого не убивали и не выселяли.
— Почему же не убивали? Мы взяли себе их кошелёк, и они остались без кошелька. Это тоже убийство, потому что без кошелька всё равно смерть. За это они нас ненавидели. В конце концов к власти пришли те, кто пообещал дойчам вернуть их кошелёк. И исполнил это обещание. Всё очень понятно.
— Мы никого не убивали, — повторил Зайн. — Не говоря уже об унижении. «Хрустальная ночь». Жёлтые звёзды. Запрет на смешанные браки. Лишение гражданских прав. Погромы...
— Ну, положим, запрет на смешанные браки — наше собственное изобретение. Помнишь, почему нельзя пить вино, сделанное гоями? А почему юде нельзя есть в гойском доме? Талмудическое объяснение таково: чтобы избежать сближения между гоями и юде. Совместные трапезы и особенно выпивка сближают, и это может привести ко взаимной симпатии, а то и к смешанным бракам...
— За что я не люблю свой народ, так это за придирки к словам, — отрезал Зайн. — Сравнивать запрет на вино и трапезу с нацистскими законами — это просто смешно.
— Но, тем не менее, мы начали обособляться первыми. Что касается убийств — когда мы были сильным народом, мы тоже убивали. Мы вырезали целые народы и радовались этому. Наша история началась с этого. Учи Тору, Зайн. Причём я этого не стыжусь, совсем нет. Это жизнь: кто сильнее, тот и прав. Но именно поэтому я считаю, что с нами поступили ещё не самым худшим образом.
— Не худшим? Сто семьдесят тысяч... хорошо, пятьдесят или сорок тысяч юде, если тебе так важна эта деталь, — поправился Зайн. — Они погибли в пересыльных лагерях. В основном — старики, женщины и
