настоящие достижения, а за некие будущие заслуги. Пожилые люди, у которых большая часть жизни в прошлом, этой странной самооценки не понимают, отсюда часто и возникает пресловутый конфликт поколений.
Острое недовольство собой переросло, незаметно для него самого, в парадоксальную форму неприязни к ученым. Это был типичный психологический перенос. С больной головы на здоровую, говоря попросту.
'Почему они все такие напыщенные? - с обидой думал он. - Разве я букашка? Я могу такое, что не под силу им'.
И, не сдержавшись, громко воскликнул:
- Я могу их в порошок стереть. Даже упоминания от них не останется!
В дверь постучали. Сердце гулко ударило, и знобящая волна ушла в пятки. 'Ерунда, стенки звуконепроницаемы'. Он даже с неким вызовом нажал кнопку, отпирающую замок. Переборка открылась.
- Аркадий Петрович Зарянский, - представился гость, переступая высокий порог, - биолог и заместитель начальника Поста по научной части. Но сейчас я пришел к вам не как начальник к подчиненному, а как сапиенс к сапиенсу. Скучно здесь, знаете ли...
- Весьма рад, - пожимая протянутую руку, ответил Илар, необычайно польщенный вниманием важных людей к своей скромной персоне. Вот они, наконец-то, первые плоды повышения по службе!
Про Зарянского он уже кое-что знал. Зарянский, контактируя с учеными, жил их нуждами, заботами, и все же он не принадлежал всецело клану ученых, оставаясь одновременно служащим Поста. Был он низкого роста, плешивый, со скромным зачесом поперек темени. Лицо овального покроя, с маленькой черной бородкой под самой губой.
Илар не знал, куда посадить важного гостя - на кровать или на единственный стул. Но Аркадий Петрович не стал никуда садиться.
- Не извольте беспокоиться. Я, собственно, от Гемборека, мы собираемся у него... Если припоминаете, он приглашал вас, но вы все чураетесь нашего общества...
- Я не... чураюсь, - стесняясь и оправдываясь, ответил Илар, и приятная волна чувства собственной важности стала раздувать его как воздушный пузырь. - Все как-то не было случая... Пока входил в курс дела...
- Ну так пойдемте скорее, а то уже налитый спирт выдохнется.
- Ну что ж, извольте, - в тон гостю ответил старший техник-пилот, а про себя вдруг опасливо подумал: 'Уж не пьяница ли он?'
Аркадий Петрович был русским. По натуре мягкий, добродушный, чувствительный. Он производил приятное впечатление и беззлобным подшучиванием над собеседником, и тем, что с интересом его выслушивал, и тем, что прозорливо оценивал каждого.
Гемборек благоволил к Зарянскому, потому что этот русский имел польскую фамилию, часто приглашал Аркадия Петровича к себе. Комната Гемборека была просторней, чем иларова каморка, просторнее и душевнее что ли. Тут были какие-то сверхъестественно удобные мягкие кресла, а на электрическом камине стояли рядками фотографии родственников и бронзовая статуэтка какого-то святого - по виду старинной работы. И несколько хромированных кубков - награды за спортивные достижения по гребле на каноэ. Гемборек пояснил: память о студенческой младости.
Стены украшали дипломы Гемборека, с золотыми печатями, в темных рамках под стеклом. Оказывается, несмотря на кажущуюся молодость, он уже успел многое - получил диплом бакалавра медицины и магистра хирургии.
Сам хозяин комнаты принял гостей радушно. Усадил за круглый уставленный яствами стол.
- Прозит, - поспешил Гемборек, держа на уровне глаз рюмку с чистым, как слеза, спиртом.
- Да! - подхватил Аркадий Петрович. - Теперь нашего полку прибыло. Выпьем же за это.
Зарянский вкусненько пил, не морщась и совершенно не пьянея, обстоятельно и вкусненько же закусывал. Все он делал как-то вкусненько да уютненько. Так же и говорил. Он любил изъясняться поэтическим языком, вплетая в обыденную речь цитаты из стихов своих соотечественников. Например, о себе он говорил, что он - человек из России, 'земли неслыханного страха'. Впрочем, оправдывался он, о теперешней России такого не скажешь. Она стала нормальной страной, как и все... Или почти нормальной... Но, понимаете ли, сударь, прошлое не проходит бесследно, оно как бы всегда где-то поблизости; это как тень, оглянешься и увидишь её - тень прошлого.
Общаясь с Аркадием Петровичем, Илар вскоре заметил, что он, как и Елена, как, впрочем, и все русские, был разочарованный жизнью человек, но тщательно скрывающий свою разочарованность за шутками и прибаутками.
'Может ли быть такой человек 'Музыкантом'? - спрашивал себя Илар. И не мог ответить ни положительно, ни отрицательно. Только подметил, что статус у него подходящий для того, чтобы состряпать фальшивое разрешение на пилотируемый полет.
Такие посиделки стали повторяться почти ежевечерне. Не всегда со спиртом, но почти всегда с душевными разговорами. Злость на ясоново предательство у Илара прошла. Может быть, позвать парня, однажды подумал он, а то сидит у себя один, не с кем словом перемолвиться.
Гемборек против Ясона не возражал. Аркадий Петрович встретил парня в свойственной ему манере. Он воскликнул, явно откуда-то цитируя:
- А, наш Ясон, руна стяжатель золотого.
- В каком смысле? - испуганно спросил тот.
Ему ответили веселым смехом.
Так парень стал иногда пополнять теплую компанию. Сидел в уголку и слушал умные речи А. П. или язвительные - Гемборека. А про свое 'предательство' оправдывался перед Иларом - мол, не нарочно... случайно сболтнул, а Глокенхаммер...
Захмелевший Гемборек встрепенулся, словно услыхал непристойное ругательство.
- Глокенхаммер! Толстокожий сакс. Уж эти мне англичане. Их так и пучит от снобизма и запоров. Он, видите ли, из Оксфорда!
Илар понял, что Гемборек не жалует и англичан.
- А как вы относитесь к Жаку Пулену? - спросил Илар Гемборека.
- Стервятник, - плюнул доктор.
- А я его зову Connard, что по-французски означает 'козел', он ведь француз, - засмеялся Аркадий Петрович и вдруг посерьезнел, сжал кулаки и, потрясая ими, ответил: - Я его ненавижу всеми фибрами души! Такие люди, как он, замучили моего предка в подвалах Лубянки.
Илару показалось, что Зарянский, несмотря на мягкость и добродушие, может быть жестоким, как все слабохарактерные люди. Возможно, здесь кроется секрет русского бунта - кровавого и бессмысленного. Однако сам Зарянский вряд ли будет бунтовать, скорее уж подстрекать.
Илар все чаще думал, не является ли этот русский тем самым скрытым агентом Сопротивления? Уж кому и быть революционерами, так это русским. У них это в крови. Илар поймал себя на мысли, что неосознанно пытается вычислить 'Музыканта'. А ведь это опасно. Праздное любопытство в таких делах до добра не доводит. А может, любопытство его не праздное? Может, он уже дозрел до.
Иногда, когда на Аркадия Петровича нападал приступ русской хандры, он вздыхал и говорил: 'Я как былинка в поле!' Или читал стихи на странно жестком и одновременно певучем языке, даже Ясон догадался, что - на русском:
Далеко до лугов, где ребенком я плакал,
упустив аполлона, и дальше еще -
