Генерал ползет к Энычу. По пути опрокидывает кресло и столик. Добравшись до Эныча, приваливается к его боку.
— Сидор! Си-и-идор! — кричит генерал. — Си-и-и-идор!
В комнату вкатывается Сидор. Всплескивает всеми лапами сразу.
— Батюшки светы, Петр Сергеич! Да что ж это с вами такое поделалось? — Сидор торопится вытереть фартуком лицо генерала. — Ох ты, Дядя. Сейчас йодика принесу, зеленочки, перекись водорода, бинтиков, ватки. Потерпите еще минутку.
— Никаких йодиков! Никаких ваток! Садись, пей с нами. Рассказывай: нравится тебе твоя новая жизнь?
Сидор плюхается на пол рядом с Плуховым.
— Ой, Петр Сергеич! Разве можно об этом словами сказать!
Жуть, как нравится. Лет на двадцать помолодел, а то и больше. И чувствую, что с каждым днем становлюсь все моложе. А удобно-то как! И рук много, и ног. Все делать успеваю! Даже не знаю, как вас благодарить, отец родной!
— Не надо благодарить, — генерал милостиво кивает. — Живи. Радуйся. Пользуйся моей добротой.
Плухов открывает бутылку коньяка, ищет стакан и не находит.
— Пей так, — говорит он Сидору. — Больше войдет.
Сидор присасывается к бутылке. Отпив половину, возвращает коньяк Плухову.
— Эх, завидую я тебе, Сидор, — говорит генерал. Делает несколько глотков. — Ни забот у тебя, ни хлопот. Ни детей у тебя, ни жены. А моя стерва-а… Как вспомнишь — жить не хочется. Все жилы из меня повытягивала. Я с ней и так, и эдак — ни в какую. И по-хорошему я с ней, и по-плохому — ничего не помогает. Полжизни съела… К тому же, Сидор, голову даю на отсечение, она мне уже давно-о рога наставляет… Дочка тоже хороша. Ну, дочка ладно. Черт с ней, с дочкой. Она отдельно живет. А жена-а… — с лица генерала падает на мохнатую грудь Сидора горючая слеза. — Поедом ест. Шагу по квартире ступить не дает.
— Вот ТВАРЬ БУЧА, — сочувствует генералу Эныч.
— Да-а-а, — продолжает генерал. — Она…
Плухов смолкает. До его сознания доходит смысл сказанных Энычем слов. Какое-то время он глядит в потолок, затем хлопает ладонью по коленке.
— Эныч! Ты гений! Как же я сам до этого не додумался?! — генерал целует Эныча в ухо. — Всех, всех к чертям собачьим! Читай дальше!..
— Где же наша машина?
Стоя на освещенной густыми фиолетовыми испарениями площади, вертит по сторонам головой Волохонский.
— Коля, ты не знаешь, где мы оставили нашу машину? — спрашивает он, выписывая плечами спираль в воздухе.
— Знаю, — слышен хмельной голос Кувякина. — Знаю, но не скажу.
Сбоку от лейтенанта появляется и плывет, весь в фиолетовой вате, с осиново-каучуковой ухмылкой на размытом лице Коля.
— Эге, дядя Лука, а пить-то тебе много нельзя. Совсем дурной стал. На-ка, хлебни еще граммулю.
— Нет, нет… хватит… пейестань, — отталкивает Волохонский протянутую ему Кувякиным бутылку. — Я ее видеть не могу больше! Бъй-и-и… Иебята! Где вы там пьепали? Сокьятите дистанцию, будьте на виду.
Из курящихся лохмотьев тумана вылезают непропорциональные куски тел курсантов.
— Последний раз спрашиваю, дядя Лука: будешь или нет? — грозит Коля, потряхивая бутылку. — А то мы ее сейчас на троих заглотим. Не на кого будет пенять.
— Пейте, только быстьее, — машет невидимой рукой Волохонский. — Нам еще машину надо найти.
Кувякин, Александр и Евгений в три глотка ликвидируют портвейн. Коля напоследок кладет себе на язык еще несколько капель и отбрасывает бутылку к выявившемуся неподалеку мусорному ларьку-баку.
— Врешь! Врешь, ссук! — несется оттуда карданно-прерыви-стый треск. — Человек — это звучит гордо! Винтом забью!
Сдвинувшаяся с места четверка сомнамбулически проплывает мимо лежащего в вытекшей из-под бака жиже пьяного с двухметровыми усами и тремя судовыми лопастями-ластами тюленя в разорванном халате.
— Я тебе еще вставлю! — гудит одним работающим винтом тюлень. — Ты ко мне еще на коленях приползешь! Дядек у меня глотать будешь!.. Пять кусков моих тебе за железо мало, так ты с меня еще за услуги спрашиваешь?! Трахтаматра… Трах!
Миновав изрыгающее слова и грязь рассерженное млекожелезо-питающее, группа Волохонского перемещается в сторону большого черного здания с болотисто-мерцающими по нему серпантином тусклыми огоньками.
У широкого стеклянного сине-неонового входа с надписью «Гостиница Интурист», размахивая целлофановыми сумочками, скачет, порхает, бьется хоботиками о стекло прозрачнокрылая мошкара.
Волохонский посылает курсантов поискать свою машину на автостоянке, а сам, прислонившись к капоту стоящего неподалеку от угла гостиницы темного закрытого такси, снимает берет и обмахивает им лицо.
— Да, душно, дядя Лука, — расстегивая пиджак, соглашается Коля. — Мне тоже что-то душновато стало… Наверное, ребята Молекулы в портвейшок нагадили… Но все-таки, согласись, какой я молодец, что целых четыре бутылки от верной смерти вытащил!.. А Вильямыча я хорошо знаю — ему бы только душу людям потравить. Он всю эту катавасию, вот кровь из носа, нарочно подстроил — Федьку на шаре за закуской послал, а вино, папа он римский, специально, чтоб никому не досталось, раскокал. А ты, дядя Лука, тоже хорош. Сидишь себе на ящиках — рот разинул…
— Я ноймально, по пьявилам действовал, и не виноват я, что такая кьюговейть под конец завейтелась. — Лейтенант, отклонившись чуть назад, пусто смотрит куда-то в небо. — Пьесто эти авангайдисты так ойганизовали свою бьедовую затейку, что все на минуту и повейили в их комедию и файс с отлетом, а на самом деле все это был обыкновенный нехитъий оптический тьюк с естественными визуальными галлюцинациями под воздействием въедного газа. Но ничего, как ты видел, у них не получилось, кьеме хулиганства и безобъязия, только и успели, что до пъиезда милиции свои бойоды вместе с половиком-своим-самолетом унести.
— А я, дядя Лука, вот ей Дядя, честно скажу, поначалу подумал, что это ты ментов вызвал, — говорит Коля, постукивая ногой по колесу. — Уж слишком вовремя они прибыли — народ даже «бутылочный бой» разобрать не успел. Но потом, когда тебя самого вязать стали и дубинкою тебя охаживать, понял, что это кто-то из проигравших в прошлых турах накапал. О! Глянь-ка!.. Картина Гоголя — «Тройка».
Через раскрывшиеся стеклянные двери, кидая шуточКи и замечания еще сильнее заметавшейся у входа мошкаре, проследывают, посвечивая цветными переливающимися рисунками, два отечественных, в смокингах с красными бутоньерками в петлицах, игровых автомата, держащих с двух сторон под руки высокую тощую, в темном вечернем платье, хихикающую клизму.
Вспыхивает фара, включается свет в салоне автомобиля, и, не подавая сигнала, оживший таксомотор, взбоднув лейтенанта, подруливает к спускающемуся по ступенькам импозантному трио.
— Ах ты, шпана колесная! Зеленый твой тухлый глаз! — мечет возмутившийся Коля в адрес ночного извозчика. — Сейчас ты у нас схлопочешь, хамлюга припарковая! Готовь права!
Закончив разнос, он ищет глазами лейтенанта и замечает рядом, возле автостояночной сторожевой будки, клочковатый шевелящийся клубок.
— Жив, дядя Лука? — заботливо осведомляется Коля, ухватывая наполовину высунувшиеся из кармана лейтенанта привлекательно посвечивающие очки.
— Сейчас, подожди меня здесь, я с ним быстро разберусь. Давай пистолет!
— Не связывайся, Коля, — слабо отпихивается Волохонский. — Нам сейчас главное — машину нашу
