— Так что же случилось дальше с морем Тетис? — спросил я. — Действительно, чисто женские капризы. Чем Земле мешало это море, спрашивается?
— Дальше было так, — продолжал Милфорд. — Земля ударила по Гондваяе, и та раскололась на громадные глыбы. Одна из этих глыб теперь называется Индостанским полуостровом. Море Тетис волей- неволей начало выливаться в проломы. Но Земле этого было мало. Она нажала на Лавразию, а та в свою очередь начала давить все на те же несчастные осадочные породы. Они не выдержали этого давления — начали изгибаться и мяться. Но все это шло слишком медленно, и Земля решила действовать энергичней. Она нажала изо всех сил, и морю Тетис пришел конец. Его дно сразу взлетело на высоту более шести километров. Кроме шуток, джентльмены, — величественное, надо полагать, это было зрелище! Все эти гигантские складки лезут вверх, запрокидываются на Индийскую равнину, лопаются, надвигаются одна на другую. Остатки моря Тетис стекают с трех могучих хребтов, размывают их, прорезают ущелья… Вы знаете, Алек, как странно сложены эти горы? Видали фотографии вершинного гребня Эвереста? Ведь он похож на застывшую слоистую волну… Конечно, все это делалось не так уж быстро, как я изобразил, но по геологическим масштабам — почти молниеносно. Гималаи, примерно такие, какими мы их видим, появились сравнительно недавно. Они продолжали еще расти, когда великая Атлантида в огне и громе опускалась на дно океана…
— То есть, 10–12 тысяч лет тому назад? — с удивлением спросил я.
— Да. Гималаи действительно молоды. Тут все еще — в росте, в движении. Грохочут сумасшедшие реки, растут горы, с невероятной быстротой движутся ледники. Тут ведь у вас ледники бегают, как слоны, верно, коллега? — обратился Милфорд к непальцу.
— О, да, это бывает. Ледник Кутья в 1952 году за три месяца прошел 12 километров! — подтвердил тот. — И ледопад Кхумбу все время движется и грохочет. Но, конечно, не все ледники так ведут себя. Многие, наоборот, уменьшаются, тают. Есть ледники, которые за год отступают на километр с лишним… — Он помолчал и вдруг очень серьезно, почти мрачно сказал: — Советую вам, коллеги (он с явным удовольствием выговаривал это слово), — будьте осторожны в Гималаях. Наши горы опасны и коварны, поверьте мне.
Милфорд начал было подшучивать насчет того, что боги, обитающие на ледяных вершинах, не станут обращать внимания на каких-то там журналистов, к тому же все равно неверующих, но наш спутник поднял руку в знак протеста.
— Не надо смеяться над богами, которых вы не знаете. Может быть, их и нет там, на вершинах, — сказал он просто. — Я говорю о том, что может грозить каждому. Вы, — тут он на минуту взглянул прямо в глаза Милфорду, вопреки восточному обычаю, — вы идете в горы в очень тревожном состоянии духа. Горы этого не любят. Я посоветовал бы вам вернуться, но знаю, что вы меня не послушаете.
Мы даже остановились, — так поразило нас это совершенно неожиданное заключение. Больше всех потрясен был Милфорд. Я впервые увидел, что он растерялся и даже несколько побледнел под медным слоем загара. Анг с ужасом взглянул на непальца, потом только ниже пригнул голову и замкнулся в своем хмуром стоицизме.
Я так и не понял, каким образом непалец почувствовал тревогу и напряжение, которые владели Милфордом. Но, возможно, я уже несколько привык к его настроению за последние дни, а для свежего человека, чуткого и умного, кое-что могло показаться странным и в нервической веселости англичанина, и в угрюмом молчании Анга.
Милфорд заговорил не сразу — по-моему, у него перехватило дыхание.
— Спасибо, коллега, — сказал он наконец очень искренне и печально. — Вы, должно быть, правы. Но я не могу иначе поступить.
В эту минуту я впервые ощутил веяние какой-то близкой и грозной опасности — даже холодок пробежал по спине. Анг стоял, отвернувшись и опустив голову. Я положил ему руку на плечо, — он не оборачивался. Милфорд посмотрел на нас и принужденно усмехнулся.
— Идемте, мы отстали, — сказал он наконец.
В угрюмом молчании мы догнали своих товарищей уже при выходе из города. Здесь непальцы распрощались с нами и долго еще стояли, глядя нам вслед.
Впереди расстилалась зеленая цветущая долина Катманду.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Шестнадцать дней шли мы к горной стране шерпов, Соло-Кхумбу, лежащей среди величайших в мире вершин.
Сначала мы проходили долину Катманду, со всех сторон окруженную ледяным частоколом горных пиков. Дорога эта не из легких, но места чудесные. Караванная тропа, ведущая в Тибет, то опускалась в долины бесчисленных горных речек, над которыми висели шаткие деревянные мостики, то, снова поднимаясь, вилась среди полей и садов, среди нарядных белых и темно-желтых домиков с соломенными крышами и величественных храмов. Кругом цвели бесчисленные, сказочно прекрасные цветы и летали птицы, похожие на ожившие цветы, — ярко-алые, светло-голубые, красно-зеленые. Мы купались в ледяных прозрачных реках, бегущих со склонов великих гор, много фотографировали, и, в общем, можно сказать, наслаждались жизнью. Я почти забыл или старался забыть о мрачных предчувствиях, с такой силой охвативших меня при выходе из города, и даже избегал Анга и Милфорда, чтоб не нарушать то блаженное состояние, в котором находился все эти дни.
Но Милфорд не спускал с меня глаз. Я понимал, что ему нужна моя помощь, и меня это не радовало. Как это льстило бы мне в начале нашего знакомства! А сейчас мне иной раз и глядеть на Милфорда не хотелось. Но отказаться от участия в его затее я не решался — было жалко и его, и особенно Анга.
На одном из привалов Милфорд, видимо обеспокоенный моим отчуждением, подсел ко мне и стал опять, как в начале нашего пути, рассказывать удивительные истории, случавшиеся с ним в Индии. Но меня и эти истории не так увлекали, как раньше, — слишком уж понятно было, чего добивается Милфорд.
Я смотрел на поля, засеянные озимой рожью и пшеницей. Невдалеке была деревушка. Невысокие смуглолицые мужчины в светло-серых одеждах и женщины, украшенные большими серьгами и цветными стеклянными бусами, трудились, согнувшись, на своих клочках земли: коротенькой мотыгой и граблями вместо бороны разрыхляли землю, потом засевали ее вручную; на других полях убирали картофель. Милфорд увидел, что я смотрю на крестьян, и решил переменить тему разговора:
— Сейчас кончается период «байсак», - сказал он. — Сеют перец, горох, кукурузу; потом — в периоде «зайста» — будут убирать рожь, потом рис посеют. Труд нелегкий, а урожаи не бог знает какие. Да ведь при такой агротехнике чего и ждать…
— Эх, скорей бы все это кончилось! — с тоской сказал я, и Милфорд сразу понял меня.
— Да, разумеется, — согласился он, вздохнув. — Но вот Анг никак не хочет идти сейчас в храм, — уверен, что боги покажут ему на ледопаде тело отца… Ну да, я знаю, вы думаете, что я бессовестно мучаю Анга… Потом вы поймете меня!
После разговора мне опять стало не по себе. Я пошел к деревне. На выпасах бродили коровы, тощие и маленькие; около одного из домов я увидел свинью, худую, как собака; на хребте ее дыбом стояла черная щетина — вид был устрашающий. Свиней тут вообще очень мало и откармливать их не умеют. Я побродил немного среди беспорядочно разбросанных домов, окруженных абрикосовыми деревьями, миндалем, сливами, бананами. Дома тут в деревнях двухэтажные, из необожженного кирпича, обмазанные глиной и известкой. Окна только на втором этаже, и то они заслонены навесом галереи — от солнца и дождя; стекол в них нет. Внизу — кухня, мастерские, зимние помещение для скота и кур; вверху — жилые комнаты и склад провизии. Топят шишками, хвоей, навозом, «по-черному», как когда-то в России — без трубы, дым уходит в окна. Мебели никакой нет спят на циновках, днем их свертывают.
Меня обступила толпа черноголовых смуглых ребятишек, почти голых. Я вынул из кармана горсть леденцов в ярких бумажках и раздал им — они замерли от восторга и недоверчиво смотрели на конфеты, не
