Последние лучи заходящего солнца еще скользили в вершинах гор, окружавших местечко N, когда Эдвард де Кортенэй после двух изнурительных фландрских кампаний, в одной из которых пал мужественно оборонявшийся Сидней, в конце августа 1587-го снова посетил родное поместье. Отец Кортенэя умер за несколько месяцев до его отъезда на континент — потеря, потрясшая Эдварда и побудившая его искать забытье в грохоте битв и блеске парадов. Время, хотя и сгладило первую горечь утраты, не заглушило, однако, его глубокой печали, и столь хорошо знакомое с детских лет окружение будило в его душе целую вереницу немного грустных, но приятных воспоминаний, когда он, медленно ступая, шагал по аллее, ведущей к родительскому дому. Сумерки уже окутали призрачной вуалью предметы; все вокруг затихло в покойном сне, и массивные кроны деревьев, под которыми лежал его путь, величие и гордая уединенность его готического особняка наполняли душу Эдварда чувством глубокого благоговения. Двое седых слуг, которые уже почти полвека жили в семье, встретили молодого хозяина у ворот, их безыскусные благословения смешивались со слезами радости, обильно сбегавшими по высохшим щекам.
После трогательных расспросов, выслушав известия о соседях, узнав, как идут дела у самих стариков, Эдвард выразил желание пройтись до аббатства Клюндэйл, которое лежало примерно в миле от дома. Сыновние чувства, череда освеженных в памяти событий, сладость и спокойствие вечерней поры заронили в его сердце желание ненадолго уединиться и побыть там, где покоился прах его горячо любимых родителей. Только объявил он свое решение — смертельная бледность покрыла лицо челяди, и ужас, который выразили их черты, показал ему, что нечто не совсем обычное произошло за время его отсутствия. После его удивленного вопроса слуги с видимой неохотой поведали ему, что вот уже несколько месяцев округу пугают странные звуки, доносящиеся из аббатства, и что едва ли найдется охотник отправиться туда после захода солнца. Улыбнувшись суеверным страхам, которые он приписал невежеству простых людей и извечной их тяге к чудесам, Эдвард уверил их, что подобные опасения напрасны и что, вернувшись, он покажет им, насколько необоснованны их страхи. Сказав так, он двинулся в путь и вскорости достиг извилистого берега реки, вдоль которого вилась тропинка к аббатству.
В 1540 году войска Генриха VIII сильно повредили почтенное строение; часть крыши обвалилась в тот же злосчастный год, оставшаяся часть грозила скорым падением. Несмотря на это, освященная земля аббатства по-прежнему оставалась местом последнего упокоения членов семьи Кортенэй, и прах многих поколений этой славной фамилии покоился в подвальных склепах у западных ворот. Останки отца Эдварда тоже были погребены там, и туда теперь влекла его сквозь сгущавшиеся сумерки сыновняя любовь и привязанность.
Спокойная неподвижность воздуха, неясные очертания укрытых полумраком предметов, умиротворяющий шепот речной воды, местонахождение которой открывал белесый туман, парящий над гладью; все это вместе с бесшумным полетом печальной совы, что плавно парила над лощиной, вызывало то состояние духа, когда разум более, чем обычно, склонен замечать в природе сверхъестественное начало. Мистическое чувство овладело душою Эдварда, когда он, углубясь в размышления, неторопливо шагал по тропинке, и в пределы аббатства он вошел, серьезно раздумывая о возможности явления среди руин призраков умерших.
Вид аббатства, каменные плиты которого не пощадило время, являл собою напоминание о тщете и конечности человеческого бытия. Высокие готические окна его и арки, увитые плющом, были едва различимы в сгустившихся сумерках, когда Эдвард наконец достиг ограды монастырского кладбища. Склонившись над могилой отца, он, поглощенный нахлынувшими воспоминаниями, оставался недвижим до тех пор, пока не улеглась его печаль. Углубившись в свои мысли, он поднялся с колен и уже был готов удалиться, когда его внимание приковал слабо мерцающий в развалинах луч света. Он замер, изумленный, припоминая недавние предостережения и рассказы слуг о необъяснимых вещах, происходящих в аббатстве. Несколько мгновений он стоял, не двигаясь, и вглядывался в загадочное сияние. Наконец, устыдясь охватившего его испуга, Эдвард решил открыть причину странного явления и, осторожно ступая, направился к западному порталу; отсюда свет казался исходящим с верхних хоров, которые располагались в противоположном конце аббатства. Обогнув здание снаружи, Эдвард миновал рефекторий и часовню во внутреннем дворике и снова вошел в залу через южный портал, ближе всего подводящий к хорам. Легкими как воздух шагами он двинулся по сырым, покрытым мхом ступеням, и вскоре бледный луч блеснул на одной из колонн. Поднявшись по лестнице, он смог теперь отчетливо рассмотреть то место, откуда исходил свет; подойдя еще ближе, ему удалось различить темные очертания человеческой фигуры, склонившейся перед светильником. Ни один звук не нарушал окружавшей руины тьмы; даже шелест крыльев ночных обитателей скрадывала недобрая тишина.
Возбужденное увиденным, любопытство Кортенэя требовало разгадки. Охваченный неясными предчувствиями, он неслышно пробрался в боковой придел, отделенный витой решеткой от залы, и там, укрытый мраком, принялся наблюдать за незнакомцем, стараясь постичь причину, приведшую того в столь поздний час в это безлюдное место. То был средних лет мужчина, стоявший на коленях перед небольшой стенной нишей неподалеку от выступающего из темноты алтаря. Лампада освещала небольшое распятие, помещенное там. На незнакомце был грубый черный плащ, затянутый широким кожаным ремнем; голова его оставалась непокрытой, и стоило неверному отблеску пасть на его лицо — Эдвард едва не вскрикнул, потрясенный: такое беспредельное отчаяние выражало оно. Руки странного человека были сжаты вместе, глаза — устремлены к небу, и тяжелые, прерывистые вздохи вырывались из его вздымавшейся груди. Свежий ночной бриз развевал волосы чужеземца; облик его был ужасен. Черты его, когда-то с любовью изваянные Создателем, ныне покрывала мертвенная бледность: жестокая решимость застыла на его лице. Но даже страсть была не в силах сокрыть бездну вины и раскаяния, взгляд на которую заставил бы похолодеть сердце самого безучастного из наблюдателей и вырвал бы из его сердца самую мысль о сострадании. Эдвард собирался окликнуть незнакомца, когда адский стон исторгся из груди несчастного; в агонии чужеземец простерся на каменных плитах. Несколько мгновений — и он встал; в руках он сжимал сверкающий меч, обращенный острием к небу; лицо его выглядело еще более ужасно, чем прежде, в глазах горел безумный огонь. Опасаясь за жизнь незнакомца, Эдвард выступил из укрытия, как вдруг внимание обоих отвлекла нежная мелодия, струившаяся из отдаленной части аббатства. Восхитительная, умиротворяющая гармония ее казалась наваждением, игрою арф небесных весталок. Подобно бальзаму музыка пролилась на смятенную душу незнакомца; его черты разгладились, во взгляде погасло адское пламя; словно повинуясь нежным аккордам, он выпрямился — слезы брызнули из его глаз. Скатываясь по щекам, они падали на рукоять меча, который продолжали сжимать его руки. С тяжелым вздохом, но и этот предмет был поставлен в нишу; незнакомец, пав на колени перед распятием, молился. Напряжение оставило его сведенные судорогой члены, спокойствием теперь дышало его лицо: мимолетные, дурные чувства покинули его — все изгнала прочь небесная музыка: аббатство было наполнено ею.
Кортенэй, чьи мысли, а тем паче — чувства всецело занимал невидимый музыкант, с искренней радостью наблюдал разительную перемену, происшедшую в незнакомце. Столь целительным было воздействие гармонии на душу этого человека, что дух его, израненный бичеванием, ныне полностью возродился, сбросив губительные оковы недавнего отчаяния.
С благоговением Эдвард наблюдал победу добрых сил над злом, а музыка между тем постепенно приближалась; все нежнее и нежнее становилась ее мелодия, милосердие и сочувствие обещала она; мягкость ее была подобна голосам святых, покровительствующих смертным; переливаясь и переплетаясь, звуки наполняли огромную залу. Однако это продолжалось недолго; еще несколько мгновений — музыка стихла, и стали слышны легкие шаги: неверные лучи лампады осветили еще одну человеческую фигуру, скользнувшую через боковой проход к коленопреклоненному грешнику. Изумление Кортенэя возросло, когда, приблизившись, фигура оказалась молодой и прелестной женщиной. Одетая во все белое, кроме черного пояса, стягивавшего ее талию, она была прекрасна, как фея. Густые каштановые волосы обрамляли ее лицо, кроткие ее черты дышали смирением и тихой радостью; но увлажненный взгляд и оросившие щеки слезы выдавали сердечное волнение незнакомки. Поднявшийся при ее приближении мужчина раскрыл свои объятия; в молчании они вновь склонились перед распятием и молча творили молитву.
С восхищением Кортенэй взирал на лицо женщины; ангельская кротость ее затуманенных слезами глаз, изящество и пропорциональность черт, грациозность соединялись с простотой и искренностью ее обращения к Божьему духу, чьей помощи она просила, простирая к небу руки, — картина, достойная кисти Рафаэля.
Теперь Эдвард знал причину, породившую так много толков в округе, а с появлением на сцене
