всех жаждущих общения и спрашиваю: к кому первому поедем? Он — глаза в сторону. Ну, думаю, выкинет очередной фокус. А дело-то как раз в разгар такого вот, как сейчас, застолья было. Ну, старик, как я уже говорил, по любому поводу может фортель выбросить. Не понравится ему, скажем, что долго за столом болтают, он скажет, что в туалет надо, а сам смывается вовсе прочь. Или ему физиономия кого-нибудь из гостей не полюбилась… Сейчас вот вспоминаю еще, как этот классик мировой литературы выставил из машины назойливого попутчика… Слушай, хозяин, кажется в передней опять шумок?
— Нет, нет, пожалуйста, дорогой Зорий, продолжайте, все очень интересно. Значит, он попутчика выставил?
— Выставил! Посередь дороги! Я пытался объяснить, что так поступать в СССР не принято. Он возражает. Говорит, что нехорошо только подчинять себя кому-либо, а уже подчинить себе кого-либо для него горе горькое: сердце у него очень мягкое. Словом, ясно, что обратно в машину попутчика не пустит и просто надо дальше ехать. Ну, поехали. И старик объясняет: «В Горис и Татев нельзя въехать с плохим настроением». Я еще спросил: «А в Кафан можно?» Он отвечает: «До Кафана еще есть время, что-нибудь придумаем». Короче, своим поведением оскорбил всех кафанцев. Виктор Викторович, тревожит меня мэтр, сходите, будьте любезны.
Я тяжко вздохнул, пошел в переднюю и сам залез секунд на тридцать в гальюн. Потом возвращаюсь и объявляю веселому застолью:
— Прошу прощения, уважаемые дамы и господа! Классик армяно-американской литературы смылся!
Врать не буду, часть гостей вздохнула с некоторым облегчением и переключилась с интеллигентных рюмок на стаканы. А те двое, что приехали вместе с ним, языки проглотили, побелели. И в один голос: «Куда?! Когда?! За ним же машина прийти должна!» Я говорю: «Простите, он записку оставил, что прогуляться пешком хочет».
Оба хвоста уставились на свои часы, потом, вероятно старший по званию, безнадежно махнул рукой, завернул хорошим, профессиональным матом и схватил утиный остаток за ногу. Младший мрачновато ухмыльнулся и пробормотал: «Через полчаса догоним голубчика».
Зорий спокойно и вразумительно объясняет, что Сароян убежал в гостиницу писать, а писать ему вообще можно один раз в неделю. И что классик надрочил себя сочинять ежесуточно. Занимается творчеством даже в самолетах, поездах, гостиницах и по два часа каждый вечер.
Вот и все. До смерти буду помнить, каким великолепным марш-броском армяно-американский классик отделался на полчаса от хвостов.
Уильям Сароян:
«Однажды я получил письмо от Бернарда Шоу. Он приглашал меня к себе. Естественно, приглашение принял тотчас же. У Шоу я застал Герберта Уэллса. Герберт Уэллс с горечью сказал, что готов сжечь все свои 68 романов только потому, что они ни на йоту не изменили мир… Примерно такого же мнения придерживался и Шоу, который, правда, на этот счет и не строил иллюзий, а потому и не переживал так сильно. Я не соглашался и до сих пор не могу согласиться ни с тем, ни с другим. Еще со времен Гомера, а может быть, и раньше, литература и искусство влияли на людей и изменяли их… В общем, я считаю, что литература столь же ощутимо влияет на жизнь, как и сама жизнь влияет на литературу».
Это цитирую точно по «Литературной газете» от 18.04.79 г.
Там напечатана беседа, которую вел Зорий Балаян.
Спустя годы я прочитал «Некрологи» и «Меня зовут Арам». Сарояна на свете уже не было, но его грустный и солнечный мир остался в душе навсегда.
25 ноября 1995 г.
Санкт-Петербург
Архисчастливый писатель(А. Хейли)
Пожалуй, за всю жизнь я видел одного по-настоящему счастливо-безмятежного писателя. И с мировым именем!
Это Артур Хейли.
Сперва в Лондоне. Он давал пресс-конференцию после выхода романа про банки и всякие финансы, которых он, кажется, большой знаток.
Привез меня с парохода на эту пресс-конференцию наш корреспондент АПН Эдгар Чепоров.
Писателей там не было — только журналисты. И вопросы шли газетные: сколько времени роман писали? В каких странах издан? Сколько получили? и т. д.
Холеный джентльмен вежливо отвечал и снисходительно улыбался. Только на один вопрос отвечать отказался — о творческих планах. Оказывается, в договоре с издателем у него главным пунктом стоит запрещение говорить о новом романе до выхода книги из печати. И тут Хейли еще добавил, что огромную роль в его успехе играет материал — имеется в виду: больница, отель, аэропорт, публичный дом или банк. И если кто из пишущей братии пронюхает про его очередной «материал», то тиснет книжонку раньше, и тогда Хейли и его издателю каюк.
Здорово напугался бы Достоевский, если бы узнал, что кто-то еще пишет про то, как убивают старушенцию при помощи топора в типичном доходном городском доме. Вот-то уж ночей бы не спал!
Тут я попросил Эдгара спросить у Хейли, всегда ли тот, начиная роман, знает его финал.
Хейли никак не мог понять Эдгара, переспрашивал. И я даже решил, что наш корреспондент, работая в Лондоне уже несколько лет, только вид делает, что разговаривает по-английски, а сам только со мной придуриваться способен.
И вдруг хладнокровный, сдержанный, холеный, изысканный миллионер-писатель Артур Хейли неприлично для Лондона расхохотался, чуть не выронив бокал с пепси-колой, который держал в левой руке, время от времени потягивая оттуда через соломинку. Он задыхался от смеха.
Оказалось, не понимал вопроса, то есть вопрос этот казался ему уморительной глупостью.
Наконец Хейли собрался с силами и объяснил русскому идиоту, что писать роман, не зная конца, то же самое, что сесть на велосипед спиной к рулю. Что он, Хейли, один год собирает материал, затем строит график романа и по этому железному графику и ровно еще один год! — ровно год! — его пишет.
Конечно, любой остросюжетный писатель или детективщик знает заранее убийцу, которого ищет его герой, и судьбу самого своего сыщика, но Хейли не смог понять моего вопроса. А вот Сименон… Ну, о Сименоне, которого я нежно и благодарно люблю, как-то и не хочется здесь говорить.
Второй раз свела меня с Хейли судьба в Ленинграде, на приеме в его честь в довольно узком кругу — человек пятнадцать ленинградских литераторов.
Было лето, все окна настежь.
Когда уселись за стол с коньяком и кофе, Хейли начал с того, что попросил всех присутствующих не курить, ибо это вредно действует: на его здоровье или интеллект — об этом история умалчивает.
Необходимо заметить, что ничто так меня не бесит, как объявление в наших вонючих пивных или винницах-забегаловках: «Здесь не курят!». И еще надо заметить, что в момент, когда он произносил свою первую фразу, я как раз раскручивал сигарету, ибо пить коньяк без хорошей порции никотина — полнейший для меня бред и бессмысленное подрывание здоровья алкоголем. И еще надо заметить, что если человек уже достал сигарету и уже раскрутил ее, то совать ее обратно в пачку или нетленной укладывать в пепельницу — то же самое, что, вытащив шашку в разгар кровной драки в ауле Дагестана, засунуть шашку обратно в ножны, не отрубив кому-нибудь уха.
Попав в такое нелепое положение: уважить пожелание гостя, ценность которого для мира выражается в десятках миллионов долларов, — это с одной стороны, а с другой — и шашку обратно засовывать невозможно, — я нашел компромисс, то есть взял свою рюмку с коньяком, вылез из-за стола и сел на подоконник, где всю незабываемую встречу и курил, пуская дым на улицу Воинова.
И тут надо еще раз — простите уж, ради бога! — заметить следующее. К этому моменту я ничего Хейли не читал, кроме интервью, данного им по приезде в Москву в 1977 году. Там есть такая сентенция: «Я думаю, нынешнего читателя интересуют в книге сюжет и факты современной жизни. Я стремлюсь к тому,
