— И все-таки я вижу, что ты не так уж неприступен, как кажется на первый взгляд, — ухмыльнулся Саланка, искоса заметив, что по лицу норвежца пробежала легкая улыбка.
— Не стану спорить, — отозвался Торстведт, — просто эту песню я слышал несколько лет назад на своем корабле. Мы подобрали тогда британских лицедеев, дабы скука не пугала наших крыс в дальнем походе. Я вижу, здесь она весьма популярна.
Из соседнего «лагеря» действительно понеслись на всю округу удалые строки, сопровождаемые ритмичным хлопаньем по бурдюку и громким гиканьем:
Солнце по небу летало,
Оли-лели-ле,
Солнце в озеро упало,
Оли-лели-ле,
Парни солнце подобрали,
Оли-лели-ле,
Бедным золото раздали,
Оли-лели-ле,
Бедным золото раздали,
Оли-лели-ле,
Ничего не потеряли,
Оли-лели-ле,
Пир до неба закатили,
Оли-лели-ле,
Пили-ели, ели-пили,
Оли-лели-ле.
Усерднее всех был здоровяк Боллок. Он не просто горланил припев, хрипя могучей грудью, но и потрясал перед собою на две трети опустошенным бурдюком, пытаясь изобразить все столь многосложные события, происходившие в этой замечательной песне:
А когда прошла неделя,
Оли-лели-ле,
Снова кушать захотели,
Оли-лели-ле,
Приуныли, приувяли,
Оли-лели-ле,
Снова Робина позвали,
Оли-лели-ле.
На этих словах кто-то из лучников просто-напросто кувыркнулся через голову с криком: «Робин! Детки проголодались!»
Солнце по небу летало,
Оли-лели-ле,
Солнце в лес густой упало,
Оли-лели-ле,
Парни солнце подобрали,
Оли-лели-ле,
Темной ночкой закопали,
Оли-лели-ле.
Тут вся компания просто-таки пришла в восторг.
— Робин, так, может быть, леший с ним, с ирландцем? В конце концов, ноттингемская тюрьма — это еще не чистилище, да и кормят там, я слышал, гораздо чаще, чем на кладбище! У нас двадцать пять тысяч золотом! Да мы можем всех белок этого леса выдать за самых богатых женихов Ноттингема!
— Да что Ноттингема! — подхватил мордастый Боллок, лицо которого походило уже к этому времени на бордовый фонарь. — Лондона! Всей Англии! — и он отважно отбросил в сторону окончательно опустошенный бурдюк.
Робин, конечно, никак не отреагировал на столь бессмысленное предложение, но краем глаза почувствовал на себе вопрошающей взгляд Торстведта.
— Зачем тебе столько денег? — поинтересовался норвежец. Впрочем, в его вопросе не было и доли любопытства, словно два этих мешка с золотом никогда и не принадлежали Торстведту.
— Мне не нужны эти деньги. Если бы мои друзья не были в плену и за них не требовался бы выкуп, я бы отдал их обратно тому, у кого взял. Но мы в безвыходном положении: пятеро наших друзей находятся сейчас в ноттингемской тюрьме. В случае неуплаты выкупа они будут казнены.
— Я знаю шерифа Реджинальда. Я также знаю, что если вор украл — вора наказывают.
— Эй, эй, выбирай-ка выражения, — вспылил Саланка, услышав слова норвежца. — Среди наших друзей никогда не было воров, чтоб ты знал. И мы не воры… и не вымогатели.
— Мы добрые лесные гномики! — проревел верзила Боллок, услыхав обрывок последней фразы, и запихнул в рот кусок жирной телятины.
— Я никого не называл вором, — спокойно отреагировал Торстведт, взбалтывая содержимое железной фляги, висевшей на его широком кожаном поясе. — Но если сказано первое слово, должно прозвучать и последнее.
— Да, Торстведт, я понимаю, о чем ты, и эта история очень проста, — вслед за этими словами Робин коротко изложил ему суть дела.
Торстведт внимательно выслушал историю ноттингемских узников, но ничего не сказал.
— Как бы то ни было, — после некоторого молчания прибавил Робин, — твой сын увидит своего отца и не ранее, чем к завтрашнему утру. Эй, добрые эльфы! Смотрите, как бы ваши красные лица не полопались от праведности и монашеского винца. Мы идем дальше! — окликнул Робин лучников и, отряхнув траву со своих вытершихся со временем, но все таких же прочных кожаных охотничьих штанов, отправился к оседланным коням. Остальные путники последовали за ним. Сквозь редкие кроны деревьев на небольшой отряд уже поглядывало рыжеволосое утреннее солнце.
За ночь незначительные облака, сопутствовавшие событиям всего предыдущего дня, рассеялись. День обещал быть жарким. Даже знойный Саланка сбросил с себя серый холщовый плащ, оставшись в одной темно-малиновой испанской сорочке, купленной им некогда у одного кастильского араба. Выглядел от довольно бодро, и если бы сторонний наблюдатель не знал, что Саланке, а точнее — Салану Аллия Аджери Ибн-Рашиду, третьему сыну знатного дамасского оружейника Саххаба, исполнялось именно в этот день сорок пять лет, то он ни за что бы не поверил, что это действительно так. Впрочем, и сам Саланка, последние двадцать лет проживший среди бурных страстей, тщетно пытавшихся сломить его волю, с трудом мог вспомнить и дату своего рождения, и свой возраст.
«Ишь, нахохлился», — подумал Робин, оценив гордую осанку сарацина.
— Мы с тобой уже давно не юноши, которые сломя голову бросаются в пучину боя. Могут ведь и без головы оставить, а, Саланка?
Саланка исподлобья взглянул на друга и, ничего не отвечая, пришпорил коня.
«Сарацин есть сарацин, — подумал Робин, — горячая кровь».
— Торстведт, а что означает этот символ на твоем амулете? И у твоего сына точно такой же. Он напоминает мне меч с двумя лезвиями, но с одной рукоятью. Может быть, раскроешь его секрет?
— Тяжело открыть распахнутую дверь, — заметил Торстведт, вглядываясь в тропу, которая становилась все шире и выводила всадников на торный шлях. — Разум и воля остры, но рука их держит одна.
— Неплохо сказано, — вновь ухмыльнулся Саланка, впрочем, с некоторой недоверчивостью. — На моей родине, в Сирии, много мудрых людей и много храбрых воинов, но никому еще не удалось совместить в себе первое и второе.
— И даже великий Саладдин? — с ответной иронией в голосе спросил Торстведт.
— О! Саладдин — великий человек. Но и ему не примирить эти два острия.
— И все-таки, Саланка, ты не будешь отрицать, что Саладдин — отменный правитель, — вмешался в
