других дураков. Кстати, последних вокруг хватало. Однако, как ни странно, Хейснер оказался не так уж и плох. Кордтс же все чаще и чаще ловил себя на мысли о том, что устал от тех принципов, что, казалось, вошли в его плоть и кровь с самого рождения. Кто знает, вдруг он заблуждается, причем по поводу всего на свете, и, как ни странно, осознание этой неправоты дарило ему душевное спокойствие.
А может, это все лишь самообман и самоуспокоение? Впрочем, какая разница.
— Ты, главное, больше так меня не зови.
Было слышно, как Хейснер переминается в темноте с ноги на ногу.
— Это как? Меченым? Понятно, тебе не нравится.
— Представь себе, что нет. Действует на нервы, — ответил Кордтс, однако без злобы или раздражения.
— Значит, не буду, — спокойно отозвался Хейснер. — Впрочем, от вас, необстрелянных, ничего другого не услышишь.
— Хорошо, я с ними поговорю, если ты того хочешь. И вообще, Хейснер, ты до того страшен, что и без всяких шрамов тебя можно звать точно так же.
Хейснер рассмеялся. Фрайтаг покачал головой и тоже последовал его примеру. Над головами у них, пока они сидели здесь втроем, разорвалась ракета, и на мгновение стало светло, как днем. Фрайтаг вновь взял в руки гитару.
— А как насчет Шерера? Что он из себя представляет? — спросил Хейснер. Он впервые так долго беседовал с этой странной парочкой. Может, они и не такие буки, подумал он про себя, и с ними можно общаться, как и с остальными?
— Ради бога, дай мне спокойно поиграть! — воскликнул Фрайтаг. — Так и быть, я расскажу тебе о нем, но только в другой раз.
Хейснер посмотрел на Кордтса, но тот лишь пожал плечами. Сигнальная ракета, висевшая у них над головой, погасла. Такое впечатление, будто это была очередная вспышка, но только черная, моментально поглотившая все вокруг. Фрайтаг на минуту задумался, не зная, как ему отнестись к навязчивому гостю, однако затем все–таки заиграл снова.
Время от времени из землянок до них долетали звуки губных гармошек, хотя и не слишком часто. Сами они сидели на довольно приличном удалении от блиндажей, за дзотами, где чувствовали себя в безопасности — в относительной безопасности. Как ни странно, такие полуночные концерты были довольно безопасным занятием по обе стороны воронок ничейной земли. Похоже, музыка смягчала человеческие сердца. А может, было нечто дурное в том, чтобы причинить зло музыканту, и никто не хотел брать на душу такой грех, даже если вслух об этом было не принято говорить.
К ним подошел Шрадер и какое–то время молча постоял рядом, облокотившись о стенку окопа. У тех, кто прибыл после «Хорька», еще не сложилось о нем какого–то четкого мнения. Говорил он мало, и частенько могло показаться, будто он смотрит куда–то сквозь тебя. Солдаты вспомнили других фельдфебелей, с которым им доводилось иметь дело, и пришли к выводу, что бывало и хуже. Еще до того, как Кордтс и Фрайтаг получили свои нашивки, он сказал им, что они будут выполнять обязанности обер– ефрейторов. Однако, отдав это распоряжение и поделив между ними новобранцев, казалось, напрочь забыл про их существование.
Фрайтаг продолжал играть. Возможно, Шрадер просто пришел послушать, как это делали другие. Так прошло какое–то время. Затем Фрайтаг отложил гитару и уставился в пространство.
— Как твои дела, Шрадер? — поинтересовался он.
Темноту ночи вновь прорезала сигнальная ракета. Шрадер поднял глаза к посветлевшему небу, но в следующее мгновение вновь стало темно. Как только Фрайтаг перестал играть, звезды, казалось, сделались еще ярче и застыли на месте.
— Неплохо, — ответил Шрадер и сел рядом с ними. — Я вас потому развел, чтобы новобранцы были с теми, кто уже имеет какой–то опыт.
— Вот как? — спросил Фрайтаг. Его землянка располагалась примерно в тридцати метрах левее того места, где они сидели. В данный момент вверенные ему солдаты либо спали в ней, либо стояли в карауле.
Шрадер ничего не сказал.
— Стоит мне услышать писк, как я сразу бегу к моим цыплятам, — сказал Фрайтаг.
— Ты сам еще цыпленок. По крайней мере, будешь им в моих глазах, пока не покажешь, чего ты стоишь. Смотрю, ты тут бренчал на своей гитаре. А ты подумал, что тебе на голову могла упасть бомба и ты бы даже не заметил этого?
— Можно подумать, кто–то другой заметил бы на его месте, — прокомментировал Хейснер и негромко усмехнулся.
— Только не надо меня пугать, Шрадер, — ответил Фрайтаг и вновь ощутил себя младшим братом, которым остальные привыкли командовать. — Вот увидишь, мы с тобой поладим. Ты мне, главное, скажи, и я вернусь.
— А я уже сказал.
На самом деле Фрайтаг уже позаботился о том, чтобы во вверенном ему подразделении царил образцовый порядок, чего Шрадер к этому времени просто не мог не заметить. Сейчас было его законное свободное время, и его раздражение по поводу сделанного Шрадером замечания наверняка проявилось в том, как он резко поднялся с места, держа в руках гитару.
— Смотрю, вы у меня друзья–приятели, — произнес Шрадер. — Придется вас отправить полечиться.
Хейснер громко расхохотался. В темноте им не было видно, как Шрадер закрыл глаза и, улыбнувшись каким–то собственным мыслям, стиснул зубы. За последние несколько недель он не произнес ни одного веселого слова. Он опустил лицо в ладони и, широко раскрыв глаза, уставился куда–то в темноту.
Фрайтаг тихо усмехнулся и зашагал к своей землянке.
Крепость Холма снилась Кордтсу не раз. Приснилась она ему и в ту ночь.
Он выглядывал из окна небольшой комнаты. Комната эта была очень темной и очень холодной, однако, поскольку это был сон, холода как такового он не чувствовал. Темно же в ней было потому, что солнечный свет, обрамленный квадратным окном, был слишком ярок. Источник зимнего света находился снаружи, а внутри комнаты его не было. Сам он находился внутри комнаты и медленно придвинулся — вернее, придвинуться его заставлял сон, потому что на самом деле он даже не пошелохнулся, — ближе к окну, пока наконец не облокотился на облезлый подоконник.
В оконной раме появилась непропорционально огромная голова — куда более крупная, чем его собственная, и заслонила собой все, что находилось там, снаружи. Почему–то самой яркой чертой этой головы были зубы, потому что губы сгнили. Нос же был блестящий, рыхлый, фиолетово–черный, как отмороженный или, наоборот, обгоревший на солнце. Глаз он особенно не рассмотрел, однако точно знал, что голова пристально наблюдает за ним. Вместе с тем он ждал, что она, как и появилась, точно так же тихо и исчезнет — словно это какой–то человек, который проходил снаружи мимо, направляясь к лабиринту снежных стен.
Однако голова и не думала исчезать, и это начало действовать ему на нервы. Ему не нравилось, когда его рассматривают в упор, а кроме того, раздражало, что теперь из окна ничего не видно. Сам же он стоял как раз напротив окна, и это жуткое лицо находилось от него в считаных сантиметрах. Поскольку это был сон, то говорить он не мог и, чтобы дать выход гневу, взял и ударил через оконный проем по голове. Судя по всему, незнакомец рухнул навзничь на снег.
Ага, так уже лучше.
Этот моментальный приступ гнева пронзил его насквозь, даже волосы стали дыбом, и сам он моментально проснулся. А как только проснулся, то тотчас ощутил раскаяние и стыд за свой эгоизм и еще какое–то более глубокое чувство, которое было со всем этим связано. Оно также доставило ему дискомфорт, и он едва не проснулся. Теперь он снова мог смотреть в окно и вместе с тем оставался во сне — его взору открывались невдалеке снежные стены, и там, посреди белой морозной тишины, ему что–то говорил Фрайтаг. Сам он тоже был там, слушая, что ему говорит друг, хотя одновременно оставался внутри темной комнаты. Рядом с ним громко рассмеялся Хейснер, либо здесь, внутри, либо там, снаружи, рядом со снежной стеной. Он точно был где–то поблизости, однако Кордтсу не было видно, где именно.
