клубилась серо–черная мгла, которую подсвечивал некий зловещий свет, и казалось, что с той стороны движется снежная буря. Но нет, это был просто ветер, ничего даже близко похожего на бурю не было.
Местами в мерзлой земле были вырыты окопы, увы, слишком неглубокие, перед ними ощетинилась колючая проволока, а перед ней кое–где были зарыты мины, от которых, впрочем, было мало толку — ветром снесло снег, и они сделались видны. В минуты затишья солдаты занимались тем, что рыли окопы или переустанавливали мины — занятие опасное, хотя и напоминающее передвижение фишек по игральной доске. Было в нем и нечто символическое, ибо вокруг во всех направлениях простиралась безмолвная пустота. Хоронить мертвых в промерзшей земле было невозможно, и мертвые тела также напоминали фигуры, только выведенные из игры. Они лежали, уложенные штабелями или рядами, как будто обозначая собой границы игрового поля. Разумеется, все это чушь. Если в голове и возникал образ игры, то этот образ тотчас рушился и блекнул, уступая место мрачной действительности; действительность же эта состояла в том, что это были лишь жалкие остатки вверенных Шереру полков.
Тяжелое вооружение, что еще оставалось в его распоряжении, — противотанковые орудия и тяжелые пулеметы были установлены слишком далеко, в окопах, или позади окопов, или даже — там, где таковых не было — в неглубоких воронках. Разумеется, считать все это надежной линией огня было более чем наивно. Имейся у них настоящие резервы и артиллерия, эта белая пустыня вполне сошла бы за вполне удовлетворительную оборонительную позицию. Увы, артиллерии, чтобы создать заградительные огненные поля в точках прорыва русских, у них не было, равно как и на тех участках передовой, откуда можно было ожидать этот прорыв, — ни сегодня, ни завтра, ни в любой другой день. Резервы же живой силы, способной запечатать такие точки прорывов, были скудны и состояли из тех, кто и так уже сидел в окопах. Таким образом, многие отрезки передовой, причем в самых критических местах, были практически оголены. Порой создавалось впечатление, будто окопы вообще пусты, словно они остались в наследство от какой–то давно отгремевшей битвы, а отнюдь не являлись приметой теперешней, что в них никто не живет и никто не умирает. Нет, конечно, нельзя сказать, что Чернозем полностью обезлюдел, хотя со стороны именно так и могло показаться.
И каким бы ужасным ни было это место — стоило оказаться в нем, как тотчас возникало желание бежать, закрыв глаза, — Шереру было бы гораздо легче, имей он возможность поговорить с этими солдатами, посмотреть им в глаза. Ему было бы легче, знай он, что ему также придется остаться здесь или по крайней мере в непосредственной близости от тех, кем ему выпало командовать, будь его штаб расположен как можно ближе к окопам. Ново–Сокольники же были слишком удалены, и расстояние, отделявшее дивизионный штаб от передовой, каким–то загадочным образом сказывалось на искренности слов, когда он разговаривал с солдатами. Этот факт стал для него неприятным сюрпризом, хотя он и был вынужден заставить себя примириться с этим печальным обстоятельством, хорошо ли то или плохо. Вместе с командирами полков он часто обходил позиции и не раз видел, как солдаты оглядываются на него, словно на чужака. Возможно, его репутация и поднимала слегка их боевой дух, и все равно они смотрели на него как на чужака, и, глядя на них, трудно было сказать, в каком состоянии их боевой дух.
А еще их позиции постоянно подвергались артобстрелу, отчего здесь вечно стоял оглушительный грохот. Правда, на бескрайнем пространстве он несколько ослабевал — не сам обстрел, а звук. По крайней мере, такая возникала иллюзия.
Шерер понимал: гораздо легче что–то оборонять, если есть, что оборонять. Взять, к примеру, Холм — пусть многим из них было суждено здесь погибнуть или умереть с голоду, но все же это нечто такое, за что стоило отдать свою жизнь. В России генерал был уже полтора года, и все же лишь здесь, рядом с Черноземом, он словно впервые прозрел: со всей ясностью увидел то, что есть, и то, что будет. Немецкая армия была рассеяна на бескрайнем пространстве, словно дурные семена, которые не дадут всходов, — вдали от городов, чья истинная значимость, вернее, полное отсутствие таковой, стала понятна лишь сейчас, хотя именно в них и проливалась — вот только во имя чего? — большая часть человеческой крови.
Еще до начала кризиса полковое командование — за исключением фон Засса — привыкло действовать достаточно независимо. Что даже к лучшему, если не сказать, что это было крайне важно. Но командир 251–го полка погиб, как и второй по опыту офицер, Мейер. Несколько недель назад он со своим отрядом не вернулся из вылазки за железнодорожную линию. Таким образом, во главе 251–го пришлось поставить Матернса, бывшего начальника оперативного отдела штаба полка. Шерер разглядел в нем способность обходиться наличными резервами, умение делить их на отряды и группы, что позволяло создавать дополнительные резервы живой силы в дополнение к тем бойцам, что сражались на передовой. Умел Матернс подбирать и тех, кто даже в столь неблагоприятных обстоятельствах был способен наносить контрудары. Такие люди — последняя надежда, когда защищать приходится непонятно что, непонятно где.
Все было так, как и должно было быть, по крайней мере, до тех пор, пока такие ряды таких бойцов не поредели настолько, что их число уже ничего не значило. И 251–й, и 257–й в срочном порядке нуждались в пополнении, в свежих силах, желательно в целой дивизии, но об этом можно было только мечтать. Тем временем Шерер сделал для себя вывод, что способности Матернса нередко тормозила необходимость постоянно запрашивать разрешения у начальства, иными словами, у самого Шерера. Матернс делал все, что мог, однако стоило Шереру прибыть на позиции его полка, как он тотчас ждал от него одобрения и поддержки. Что ж, подумал про себя Шерер, на его месте любой поступал бы точно так же. Увы, ничего хорошего в этом не было. Шереру меньше всего хотелось, чтобы в самый неподходящий момент Матернс оказался парализован, пока он сам будет от него всего в тридцати километрах, у себя в Ново–Сокольниках. Даже если не парализован — все–таки это опытный офицер, а просто, если Матернс проявит нерешительность, будет действовать недостаточно быстро. И это тогда, когда русские проедали линию фронта, как кислота проедает ткань. Или же их натиск можно сравнить с цунами, что вырастает посреди океана. Пожалуй, самым верным решением в данной ситуации было бы объединить оба полка, поставив во главе объединенных сил Барка, который командовал 257–м полком. Но силы Барка были слишком истощены и разбросаны по большой территории. Поставить его командовать 251–м — по большому счету просто вписать его имя первой строкой в список личного состава 251–го полка.
Идеи роились в голове Шерера.
У Барка неплохой адъютант. Ему можно поручить командование 257–м полком, а Барк пусть временно примет командование объединенными силами двух полков. То есть фактически возьмет на себя его, Шерера, функции — на то время, пока он вернется к себе в Ново–Сокольники, где будет изводить себя тяжкими думами по поводу плачевного положения фон Засса в осажденных Великих Луках.
А еще были горные стрелки, те самые два батальона, которых перебросил сюда к Чернозему Шевалери. Может, стоит объединить их с 251–м, причем во главе этого соединения поставить командира их батальона. Таким образом, сформируется небольшая боевая группа, причем Барк сохранит командование над 257–м полком. У Шерера имелся опыт общения с офицерами горных стрелков, так что у него не возникало сомнений по поводу их способности возглавить объединенные силы.
Увы, знал он и то, что Волер наверняка потребует в свое распоряжение один из двух батальонов. Потребует в самое ближайшее время, может, даже завтра, как только начнется наступление на Великие Луки.
В конечном итоге он поговорил с Барком в блиндаже, всего в двух–трех километрах от Чернозема, вырытом в неприметном заснеженном холме, одном из многих на этой пустынной равнине. После чего по дороге назад через то, что осталось от Чернозема, поставил в известность Матернса. Вдобавок ко всему тому, что он уже успел увидеть в этом человеке, Шерер также отметил про себя, что от Матернса практически осталась лишь изможденная плоть. Впрочем, то же самое можно было сказать и о многих других. Некоторые, как офицеры, так и солдаты, скорее напоминали ходячие тени, нежели живых людей. Казалось, будто жизнь покинула их, оставила от них одни оболочки; их взор был тупо устремлен либо в дальний угол бревенчатой избы, либо куда–то вдаль, в сторону бескрайнего снежного горизонта — взор голема, а не человека из плоти и крови.
Шерер трясся на заднем сиденье дребезжащего мотоцикла, направлявшегося к железнодорожной ветке, где его поджидал бронепоезд, чтобы отвезти назад, в Ново–Сокольники.
Он ехал на бронированном поезде назад к себе в Ново–Сокольники, по железнодорожной ветке, что тянулась от Чернозема, где 257–й и 251–й полки были обречены либо выстоять, либо погибнуть. Он ехал в командном вагоне в середине поезда и вел беседу с начальником состава, подполковником, чьей работе он