пополнять свое образование в моей келье. Я так искусно пользовался обстоятельствами, распределял свидания и время, что никто не сталкивался. Что же вам сказать еще, сударыня? Благочестивая вдова породила многочисленное потомство. Но когда, наконец, разразился скандал, о котором сначала потихоньку вздыхали, и совет старших сестер, собравшись, призвал монастырского врача, я стал обдумывать бегство. И вот однажды ночью, когда все в доме спали, я перелез через стену сада и удрал. Я отправился на воды в Томбино, куда доктор послал полмонастыря и где я закончил в костюме кавалера работу, начатую мной в платье вдовы. Вот, сударыня, деяние, о котором помнит вся страна и виновника которого знаете лишь вы одна.
– Остаток моей молодости, – прибавил Селим, – я провел в подобных же развлечениях, – много женщин всякого рода, – и обнаружил полное отсутствие искренности, сколько угодно клятв и никакого соблюдения тайны.
– Но если судить по вашим рассказам, – заметила фаворитка, – выходит, что вы никогда не любили.
– Что вы! – отвечал Селим. – Разве я думал тогда о любви? Я гнался только за наслаждением и за теми, которые мне его обещали.
– Но разве можно испытывать наслаждение без любви? – прервала его фаворитка. – Какую все это имеет цену, когда сердце молчит?
– Ах, сударыня, – возразил Селим, – разве сердце говорит в восемнадцать, двадцать лет?
– Но в конце концов, каков же результат всех этих опытов? Что вы можете сказать о женщинах?
– Что они в большинстве случаев бесхарактерны, – отвечал Селим, – что ими руководят три силы: корысть, похоть и тщеславие и что нет, быть может, такой женщины, которой не владела бы одна из этих страстей, а те, что совмещают в себе все три страсти, – настоящие чудовища.
– Ну, похоть еще терпима, – сказал, входя, Мангогул. – Хотя на таких женщин и нельзя положиться, их все же можно извинить: когда темперамент возбужден, – это бешеный конь, уносящий всадника в простор, а почти все женщины скачут на этом животном.
– Может быть, по этой причине, – сказал Селим, – герцогиня Менега называет кавалера Кайдара своим великим конюшим.
– Но неужели у вас не было ни одного сердечного увлечения? – спросила султанша Селима. – Неужели вы искренно хотите обесчестить пол, который доставлял вам наслаждения и которому вы платили тем же? Как! Неужели среди такого множества женщин не нашлось ни одной, захотевшей быть любимой и достойной этого? Нет, это неправдоподобно.
– Ах, сударыня, – отвечал Селим, – я чувствую по легкости, с какой вам повинуюсь, что годы не ослабили власть любезной женщины над моим сердцем. Да, сударыня, я любил, как и все. Вы хотите все знать, я все вам скажу, и вы будете сами судить, справился ли я как следует с ролью любовника.
– Будут путешествия в этой части вашей истории? – спросил султан.
– Нет, государь, – отвечал Селим.
– Тем лучше, – продолжал Мангогул, – ибо у меня нет никакого желания спать.
– Что касается меня, – сказала фаворитка, – я с разрешения Селима немного передохну.
– Пусть он тоже идет спать, – заявил султан. – А пока вы будете отдыхать, я порасспрошу Киприю.
– Но, государь, – возразила Мирзоза, – ваше величество сами не знаете, что говорите. Это сокровище вовлечет вас в путешествия, которым не будет конца.
Африканский автор сообщает нам здесь, что султан, напуганный предостережениями Мирзозы, запасся самым сильным средством против сна, и прибавляет, что лейбмедик Мангогула, его личный друг, сообщил ему этот рецепт, который он и приводит в качестве предисловия к своему труду. Но от этого предисловия сохранились лишь последние строчки, которые я и привожу:
Взять…
Затем…
Далее…
«Марианны» и «Крестьянина»[66] по… четыре страницы.
«Заблуждений сердца» – один лист.
«Исповеди»[67] – двадцать пять с половиной строк.
Глава сорок седьмая
Двадцать шестая проба кольца.
Сокровище-путешественник
Пока фаворитка и Селим отдыхали после утомительного дня и ночи, Мангогул с удивлением обозревал великолепные апартаменты Киприи. Эта женщина, при помощи своего сокровища, приобрела состояние, которое можно было сравнить с богатством крупнейшего откупщика. Пройдя длинную анфиладу комнат, одна роскошнее другой, он вошел в салон, где в центре многочисленного круга гостей узнал хозяйку дома по неимоверному количеству безобразивших ее драгоценных камней и ее супруга – по добродушию, написанному у него на лице. Два аббата, остроумец и три академика Банзы окружали кресло Киприи, а в глубине зала порхали два петиметра и молодой судья, преисполненный важности, который оправлял свои манжеты, то и дело поправлял парик, ковырял в зубах и радовался, глядя в зеркало, что румяна хорошо держатся. За исключением этих трех мотыльков, вся остальная компания испытывала глубокое почтение перед величавой мумией, которая, раскинувшись в соблазнительной позе, зевала, говорила зевая, судила обо всем вкривь и вкось и никогда не встречала возражений.
«Как это ей удалось, – рассуждал сам с собой Мангогул, давно не говоривший в одиночестве и до смерти соскучившийся по такому занятию, – как ей удалось при таком жалком умишке и таком лице обесчестить человека знатного происхождения?»
Киприи хотелось, чтобы ее принимали за блондинку. Ее кожа, бледно-желтая, с красными прожилками,
