стал разнимать мои руки.
Когда я вышел из дома, Льюис уже выбрался из машины и шел навстречу нам. По мере того как он подходил все ближе, его раскрасневшееся волчье лицо расплывалось в широкой улыбке. Обычно он постоянно улыбался, но малознакомые люди неправильно воспринимали эту улыбку, потому что видели лишь профильную часть ее, и от этого им могло казаться, что у него на лице постоянно присутствует какое-то ускользающее выражение самоуверенности и немножко сумасшедшинки – перед ними представало лицо врожденного оптимиста и непоседы. На голове у него была шляпа, какие носят в австралийской глубинке; она была закреплена под подбородком кожаным ремешком. Я вынужден был признать, что в этот раз он надел ее весьма кстати. Держа в руках фотоаппарат и лук, я пошел вместе с ним к машине.
Машина была забита разными вещами: две палатки, плотные подстилки, два лука, коробка стрел, спасательные жилеты, спиннинг, продукты. Он был фанатик всего, что касалось готовности к путешествию; именно благодаря этой черте его характера он настаивал, чтобы я взял с собой веревку – она, свернутая кольцами, свисала у меня с пояса. Сам я был уверен, что она мне совершенно не понадобится. Льюис также настоял на том, чтобы я надел нейлоновый комбинезон, потому что, по его словам, «нейлон быстро высыхает». Но при всем при этом, если ему нужно было, он мог поехать по разбитой дороге, по которой никто уже не ездил лет пятнадцать, прыгая по ухабам, не считаясь ни со своим удобством, ни с удобством тех, кого он вез, не заботясь о своей машине. Я надеялся, что на этот раз обойдется без такой тряски. Стоя рядом с ним, я чувствовал, что этим ранним утром он мне особенно близок. У него был вид человека, который всегда готов с радостным предвкушением броситься в какое-нибудь безумное предприятие. Рутинная моя жизнь давила на меня своей тяжестью, но когда я был рядом с Льюисом, я всегда чувствовал, что этот вес становится легче, а я становлюсь сильнее и мужественнее.
Льюис стал складывать мои веши в машину, как всегда, аккуратно и деловито. Заднее окно оказалось чуть ли не полностью закрытым изнутри вещами, почти все из них были зеленого цвета разных оттенков. Прежде чем положить мой лук в машину, он повертел его в руках.
– Смотри, тут стекловолокно потихоньку сдает, – сказал он, проводя пальцем по верхней части лука.
– Надеюсь, он еще продержится. Эти волокна уже давно торчат так.
– А знаешь, – продолжал Льюис, – мне нравится этот лук. Бывало, стоишь с ним, держишь в руках после того, как спустишь тетиву, и думаешь – какого черта, что за дурацкий лук! А потом смотришь – а стрела торчит в мишени.
– Да, к нему нужно привыкнуть, – сказал я. – С этим луком чувствуешь себя раскрепощенным.
– Ага, теперь ты это понимаешь! – воскликнул Льюис. – И каждый раз, когда будешь стрелять из него, будешь вспоминать.
– Поехали, – сказал я. – Солнце уже встает. Мы можем поесть по дороге. А там, на севере, и речка нас заждалась.
Его вытянутое вперед лицо расплылось в хитрой усмешке.
– Ты прямо моими словами говоришь.
– Это ж надо, – сказал я и отправился в последний раз в дом, чтобы забрать сумку с одеждой, в которую засунул шерстяной пуловер, пару маек и джинсы, в которых предполагал спать.
Закончив грузить вещи, мы обернулись и помахали Марте и Дину, стоявшим в дверях. Очки Марты оранжевыми отсветами отражали восходящее солнце. Я залез в машину и захлопнул дверцу. Байдарка, закрепленная на крыше, придавливала машину к земле, весь салон был забит вещами, поверх которых лежали луки. Мы перестали быть теми, кем были вчера – по крайней мере, я. Если бы с нами произошел несчастный случай, и пришлось бы «устанавливать личность» по тем вещам, которые были на нас и которые мы везли с собой, скорее всего, пришли бы к мысли, что мы геодезисты, топографы, охотники, геологи- разведчики или коммандос передовой бригады каких-то войск, готовящих вторжение. Теперь я был просто обязан оправдать все эти приготовления и должным образом использовать все эти вещи; если не удастся, каким дурацким все это окажется – как, впрочем, и все остальное в этой жизни.
Я подумал о том, где мне придется спать следующей ночью – о змеях, которые наверняка в такую теплую, не по сезону, погоду повыползали из своих нор, о твердых веточках под боком, о насекомых, которыми кишит лес. И мне вдруг страстно захотелось – у меня действительно было такое желание – вернуться домой, сказаться больным, найти какой-то предлог... Я даже стал прислушиваться – не зазвонит ли телефон, и уже начал раздумывать над тем, что скажу разносчику газет или страховому агенту, или кому-нибудь там еще, кто мог бы звонить в такую рань... тогда я мог бы вылезти из машины, а потом придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы не ехать с Льюисом, снять комбинезон... А больше всего мне хотелось просто вернуться в дом, поспать еще немного, а потом поехать на работу... А, я же взял отгул на сегодня! Ну, тогда я бы с удовольствием отправился поиграть в гольф... Но все вещи уже уложены в машину, рядом сидит Льюис со своей самой широкой улыбкой на лице, и всем своим видом показывает, что я – один из избранных, и что он вытаскивает меня на пару дней из скуки обыденщины, или, говоря его словами, позволяет мне «сломать стереотип».
– Поехали, – сказал он. – Из сонного царства тихонь в бурное царство плещущейся воды.
С торчавшей над ветровым стеклом байдаркой мы проехали по дороге, ведущей к дому, потом повернули налево; машина ускорила движение, потом повернула еще раз налево и, выехав на шоссе, помчалась по нему на большой скорости. Я глядел в окно, поставив ногу на сиденье. Мы спустились с холма, потом взобрались на следующий и покатили по ровной местности. Через минуту мы были у места встречи. «Олдсмобиль» Дрю стоял у обочины четырехрядного шоссе. На крыше машины была установлена старая деревянная байдарка, которая подходила скорее для плавания по озеру; видавшие виды веревки опутывали ее как сетка; чтобы лодка не царапала крышу, под нее было подстелено старое армейское одеяло. Льюис, не снижая скорости, пронесся мимо «олдсмобиля» и выехал на подъем, ведущий на автостраду. Когда мы проезжали мимо машины Дрю, я показал сидевшим в ней Боллинджеру и Бобби Триппу два пальца, растопыренных в форме буквы "V"[3]– когда-то, после победы над Германией, Черчилль приветствовал таким образом радостные толпы англичан. А Бобби классическим жестом показал мне в ответ оттопыренный вверх средний палец. Я повернулся лицом к набегавшей на нас дороге, удобно растянулся на сиденье и стал наблюдать за тем, как солнце вступает в свои права.
Солнце поднималось справа от меня, становясь все ярче и ярче, забираясь все выше в небо над заправками «Тексако» и «Шелл», пивными, закусочными «драйв-ин»[4], которые будут мелькать мимо окна на протяжении следующих двадцати миль. Мне не было до них никакого дела, они были для меня чем-то совершенно чудным, закрытым и проносились по обеим сторонам дороги, будто на экране. Но я когда-то побывал в одной из этих «заезжаловок». В желудке у меня произошло какое- то шевеление, и я узнал ее. Справа, по ходу движения машины, я увидел приближающуюся к нам длинную вереницу белых бетонных столбов, за которыми располагался красно-белый «драйв-ин»; оцинкованная крыша отражала лучи солнца; свет вспыхивал, зависал в воздухе, прыгал под разными углами. Я, прищурив глаза, высмотрел один столб в ряду других, и он, казалось, вырос в размерах, подобно тому, как это происходит в глазу ястреба, высматривающего добычу.
Два года назад, на Рождество, я стоял там, прислонившись к этому столбу; я боялся от него оторваться и прижимался к нему все плотнее, пока, наконец, не начал вертеться вокруг него, все быстрее и быстрее. Потом мне, хотя и с трудом, удалось остановиться, и меня вытошнило, сначала наполовину переваренными кусочками пищи, потом крепкими напитками – они хлестали из меня, как разноцветный коктейль. Днем мы отмечали Рождество у нас в конторе, а потом, насколько я помню, Тэд решил, что неплохо бы выпить еще пивка, которое, по его мнению, должно было меня отрезвить, и мы поехали сюда, в эту заезжаловку. Но когда Тэд увидел, в каком состоянии я оказался после этого пива, он пришел в ужас – человек незнакомый и то смутился бы меньше, лицезрея меня в таком виде. Много раз, когда я был пьян, мне казалось, что некоторые вещи и предметы вокруг меня тоже пьяны, но хотят помочь мне – например, дружелюбные столы, диваны и даже деревья. Однако столб оказался просто мертвой вещью, холодной, бетонной, такой же недружелюбной, как и зимняя ночь. В нем не было никакой теплоты, никакого движения, и я не мог поделиться с ним своим теплом и своим вращением. На меня, обнимающегося с этим столбом, смотрели с возмущением люди, сидящие в машинах, одетые в приличные пальто; их лица, на которые падал свет неоновой вывески, никогда не устающей менять свои цвета, становились попеременно то голубыми, то
