должен помочь посадить его! Потому что он захочет ответить по-бандитски! А как ответить по- государственному? Как иметь дело с таким государством?! С таким государством можно иметь дело, только когда жетоны в метро покупаешь! И то – продавать эти жетоны будут Филины, которых никто никогда не уволит, так как это будет вмешательством в личную жизнь…»
На Штукина волнами накатывалась какая-то холодная, безнадежная, звериная тоска. В какой-то момент ему вдруг, действительно, в буквальном смысле захотелось завыть – по-волчьи, в голос – и он даже испугался этого желания. Испугался настолько, что достал из буфета початую бутылку виски и хлобыстнул полстакана залпом, а закусил лишь сигаретным дымом.
Давно Валере не было так плохо. И пожалуй, никогда он так остро не чувствовал, не ощущал физически своего одиночества. Не было вокруг никого, с кем бы он мог поделиться всеми своими мыслями, кому бы он мог до конца излить душу, рассказать о своих сомнениях и переживаниях. Для Штукина мир распался на три неравномерные части. Первая, самая большая, была и самой чужой – это был мир гражданских людей, которые жили своей жизнью и абсолютно ничего не понимали в уголовно-милицейских интригах. На этих людей Валерка давно уже смотрел, в каком-то смысле, как на детей – то есть не зло, но и не всерьез. Вторая часть представляла всю правоохранительную государственную машину, куда входила и родная милиция. В этой системе Валерка еще совсем недавно чувствовал себя, как рыба в воде, более того, он органично ощущал себя ее частью. А вот с недавних пор… Точнее – сразу же после расстрела в лифте, когда операция по внедрению перешла в активную фазу, не покидало Штукина поганое чувство, что система-то на самом деле выплюнула его, сдала… Да, вот такой получился парадокс: де-юре – система оказала ему огромное доверие (но знали об этом всего несколько человек), а де-факто – уволили опера Штукина, и никто на демонстрацию не вышел и голодовку не объявил… И более того, выясняется, что вся эта замечательная система – так сложилось – может лояльнее отнестись к тому, кто убивал его, Валерку, чем к тому, кто захочет отомстить, в том числе и за него, и кто олицетворяет собой самую маленькую часть мира – систему Юнгерова…
С Юнгеровым и его людьми поговорить откровенно до конца – это, может, и не самоубийство, но сумасшествие – точно. Кто поверит, что засланный мент вдруг проникся искренней симпатией, чем-то даже похожей на влюбленность?… И со своими (если еще называть своими сотрудников милиции) – тоже не поговоришь по душам – с кем? Кроме Ильюхина, он в контакт может вступать только с начальником СКМ, а тому не до него, да и вообще… Даже если бы была официальная возможность – с кем говорить? Ильюхин – он действительно самый лучший, но даже он не понимает. Не видит, не чувствует…
После разговора с полковником Штукин утвердился в страшном выводе: Ильюхин – порядочный человек и он не бросит Валерку и не сдаст, но именно как человек, а не как представитель системы. Система-то на Штукина уже давным-давно плюнула. А теперь система снова плюет, но уже не на Валеру, а прямо в душу ему, предлагая помочь посадить человека за то, что он захочет ответить тому, кто его же, Штукина, убить пытался…
Мысли в голове Штукина ходили по кругу и все время упирались в одно и то же. Плохо было Валерке. Очень плохо и очень одиноко. Он не знал, что ему делать, потому что душа противилась тому, чтобы пакостить Юнгерову и его людям. Так сложилось, и Штукин даже не понял, как именно это произошло, что система Юнгерова стала для него ассоциироваться с понятием «свои». И эти люди, действительно, готовы были быть «своими», а вот он, Штукин, знал, что он для них – чужой. Для них – чужой, и для родной милицейской системы – тоже, потому что не допускала она у своих такие мысли…
Под утро, уже одурев от алкоголя и сигарет, Валерка даже подумал было – а не рассказать ли Юнгерову все как есть? Но идею эту он тут же отбросил, как бесперспективную. Юнгеров, конечно, оценит откровенность, но не более. Своим он быть перестанет тут же – по одной простой причине: нормальные люди даже очень ценных перебежчиков все равно считают предателями.
К тому же – если и перебегать открыто на ту сторону, то хотя бы с какой-то ценной информацией, имеющей перспективу практического использования. А какой информацией владел Штукин? Только о себе самом…
Забыться сном Валерке удалось только утром. Он ничего еще не решил окончательно, но знал уже, что не хочет быть пешкой и исполнителем непонятной чужой воли. Штукин хотел как-то помочь Юнгерову, но не знал как. И себе самому он тоже очень хотел помочь – и тоже не знал, как это сделать лучше, понимая, что после драки с Якушевым и детального препарирования истории с Николенко его акции несколько упали… Засыпая, Штукин решил рассказать Юнгерову о Гамернике, но сил на то, чтобы детально это продумать, уже не хватило. Сон сморил Валерку как раз в тот момент, когда он внутренне принял решение на свою собственную игру. Осознать все последствия этого эмоционального решения Штукин не смог.
Разговор с Юнгеровым состоялся, но прошел он все же не совсем так, как хотелось бы Валерию. При этом он, однако, наверное, и сам бы не смог четко сформулировать – а как именно ему хотелось, чтобы прошел этот разговор… Наверное, внутреннее раздражение Штукина объяснялось тем, что он вынужден был снова врать – про опера в управе, про доверительные отношения с ним. Одна ложь порождала другую – Юнгеров поверил, а поверив, немедленно захотел заплатить оперу… Как отказаться от денег? Все равно придется брать, а отдавать-то их некому (не Ильюхину же!)… Вот и получалось, что благая эта ложь рождала еще и воровство или даже хуже – крысятничество… Нет, конечно, Валерка понимал, что не оскудеет Юнгеров от расставания с несколькими сотнями долларов, но дело-то было не в сумме, а в принципе. Муторно было Штукину. Он словно в потемках по болоту брел, а болото все не кончалось и не кончалось…
Единственным отрадным моментом было то, что Валера во время разговора с Юнгеровым остро прочувствовал его неподдельный интерес ко всему, что так или иначе связано с Гамерником. Следовательно, разрабатывая эту линию, можно было, во-первых, попробовать как-то реабилитироваться в глазах Александра Сергеевича. А во-вторых, попробовать что-то понять и сделать для себя самого – ведь, в конце-то концов, если уж совсем начистоту говорить, то неизвестно, чей личный счет к Гамернику больше: Юнгерова или Штукина – при том, что Валерка даже не знаком лично был с этим «видным предпринимателем». А если бы был? Что бы это изменило? Наверное, это не столько изменило бы что-то, сколько дало бы более личностное, более адресное отношение… Да и вообще, одно из правил оперативника – если разрабатываешь кого-то, обязательно посмотри на него вживую. Постарайся подойти поближе, на дистанцию чувствования… Ну и вообще, интересно же вживую посмотреть на человека, который заказывал твой расстрел?
Так, примерно, рассуждал Валера, возвращаясь после разговора с Юнгеровым в Петербург. Проанализировав беседу уже неоднократно, Штукин был уверен – Юнкерс не «сглотнет», не сделает вид, что ничего не произошло, – он будет действовать. Проблема заключалась в том, что с Валерой ни он, ни его ближайшее окружение не будут делиться ни стратегическими, ни тактическими планами. Может, доверят отработать какой-нибудь мелкий эпизод – и все. А Штукину очень хотелось оказаться в эпицентре событий, это была не блажь, а насущная жизненная необходимость, независимо от выбора дальнейшего пути: передавит он в себе обиду и меланхолию и останется милицейским разведчиком – надо быть в эпицентре, чтобы владеть ценной информацией, которую нужно передавать своим; свяжет дальнейшие жизненные перспективы все-таки с империей Юнгерова – тем более надо быть в эпицентре для скорейшей реабилитации и дальнейшего карьерного роста… А как предложить использовать себя более активно? Надо найти какую-то возможность приближения к Гамернику… Легко сказать, найти возможность… Тут просто посмотреть-то на него вживую – и то надо голову ломать, как это сделать…
Валера и не заметил, как за своими напряженными размышлениями въехал в центр города. Он остановился на углу Невского и Фонтанки, закурил, откинулся в кресле и, машинально разглядывая особо симпатичные женские ножки, дефилирующие в огромных количествах по главному проспекту Питера, продолжал думать: «…А с другой стороны – не так уж и сложно выяснить, когда Гамерник приезжает из Москвы в Питер. Любой рядовой, не очень сильно пьющий оперативник за новую стиральную машину для своей жены поставит номер паспорта фигуранта в поисковую систему 'Экспресс-2', которая исправно будет сообщать о всех перемещениях на транспорте между столицами да еще и выдавать данные на соседей по купе или по креслам в самолете… А когда он в Питере – где его ловить? Да либо в его офисах, либо в центре – во всех этих центровых кафе, типа 'Мезонина' в Гранд-отеле, где встречаются друг с другом представители питерской элиты… да, так-то оно так, но… Не будешь же сидеть один в засаде у Гранд-
