кого ждать подмоги, когда приходится сравнивать конунгов и предугадывать, за кем останется власть?..
«Вот так, – сказал он себе, – и становятся из мальчишек вождями. Ты должен был знать, что Рагнар конунг уже немолод и не пойдёт завоёвывать для тебя страну, как для Бьёрна, Сигурда, Хальвдана и других братьев. Младшему сыну всегда приходится самому прокладывать себе путь…»
Вслух же он сказал Эгилю берсерку:
– Если придётся выбирать, я поступлю так, чтобы отец был мною доволен.
Когда остановились на ночлег и стали готовить ужин, Харальд подошёл к боярину Твердиславу:
– Как я посмотрю, твои люди сидят у одних костров, а люди Сувора ярла – у других. И я ещё дома заметил, что вы с ним друг друга не особенно жалуете. Это оттого, что он служит своему конунгу, а ты – своему?
Харальд часто приходил к Пеньку на корабль и разговаривал с ним. Боярин сперва видел в этом лишь честь для своего князя. И то правда, с кем беседовать знатному заложнику, набираясь ума, если не со старшим в посольстве?.. Потом понял – мальчишка стал нравиться ему. Даже чем-то напомнил оставшегося в Ладоге сына. Где теперь был сыночек?.. Сидел дома, батюшку ждал? Или с князем Вадимом утёк?.. Вольгастовы варяги, быть может, знали про это, но он спрашивать их не стал.
И Твердята, лелея сидевшую в сердце занозу, открыл молодому датчанину то, что нипочём не поведал бы человеку вовсе стороннему.
– Мне Сувора, – нахмурился он, – с молодых лет любить не за что. Помнишь, свистом я разговаривал? А где выучился, сказать? У мерян, лесного народа, науку перенял. Я ведь у них три года пленником прожил, юнцом ещё. В самой крепи лесной, и захочешь, а не сбежишь. Всё сердце по невестушке, красавице, изболелось. Каждую ночь снилось: сдумала – не вернусь, за другого пошла…
– А она? – спросил Харальд. – Красавицы редко скучают без женихов…
– А ей все эти три года Сувор проходу не давал, – сказал боярин. – На него и сейчас ещё девки вешаются, а тогда и подавно.
Харальд чуть не ляпнул, что так тому и следует быть, ибо с замечательным воином пребывает милость Богов. Хорошо, вовремя спохватился, смолчал.
– То сватов шлёт, то сам у колодезя торчит, хоть собак спускай на него, – продолжал Твердислав. – А вот не сладилось дело у раскрасавца. Вернулся я из полона и в ту же осень свадьбу сыграл…
Он замолчал и нахмурился ещё больше.
– Я буду рад поклониться твоей почтенной жене, ярл, – на всякий случай сказал Харальд.
– Жена моя водимая из ирия светлого теперь глядит, – проговорил Твердята сурово. И помимо воли подумал, как придёт на курган, который своими руками над её могилой воздвиг, как станет заново прощаться, из Ладоги за князем вслед уходя… – Года не прожил с нею, похоронил, – довершил он свою невесёлую повесть. – Сынка, Искру, на память оставила… Семимесячным его родила, не доносила… Волхв сказал – сглазили недобрые люди. Я Сувора на месте чуть не убил, на поле вызвать хотел…
– На хольмганг? – уточнил Харальд.
Боярин кивнул.
– Я хотел, чтобы Перун рассудил нас. Князь, Военег старый, развёл, биться не дал.
Оба замолчали. Твердислав вспоминал, как рвался из рук побратимов и кричал Сувору: порчей испортил, змей подколодный!.. Тебе не досталась, так вовсе со свету сжил!.. А Сувор рвался навстречу, захлёбываясь слезами и горем: дождалась тебя, а ты, пёс смердящий, и уберечь не сумел!..
А Харальд думал о матери, умершей, как и жена гардского ярла, родами. Странно, но ярл начал казаться сыну конунга почти родным человеком. И казалось удивительным, почему это ему сперва так глянулся Сувор, сдружившийся с его воспитателем, Хрольвом.
Сначала из-за поворота Мутной оказали себя острые вершины курганов. Словене- корабельщики начали снимать шапки, кланяться. В курганах обитали их предки, сто с лишком лет назад поселившиеся в этих местах, а теперь хранившие очаги своих внуков и правнуков. Не живёт человек на земле, пока не пустит корней. Пращуры же, приведённые к устью Ладожки-речки пущенной плыть по Мутной личиной Перуна, устраивались надолго. И потому, не спеша ставить избы и рубить городок, перво- наперво избрали доброе место для почитаемых могил. А когда минуло время и пришёл кон умирать – легли в землю, которую полюбили, накрепко привязали к ней свой род.
Кланялись курганам и варяги. Это племя, вагиры, издавна проложило сюда путь через море, селилось здесь, ставило свои избы подле словенских. А после битв с Рагнаровыми датчанами каждый ходил на кладбище поминать если не родственника, так друга.
Харальд, подумав, тоже стащил с головы плотную кожаную шапку, пустив по ветру длинные светлые пряди. Кто поручится, что в будущем ему не предстояло править этой землёй? А что за правитель, не чтущий местных Богов?.. И потому-то давно лежал под палубой снятый со штевня деревянный дракон, а сын Рагнара Лодброка склонял голову перед курганами, возле которых, очень может быть, убивали на тризнах пленников-датчан.
Князь Рюрик стоял среди своих людей и смотрел на реку. Когда корабли, одолевая последние сажени против течения Мутной, подошли ближе и стало возможно рассмотреть вышедших на берег людей, Харальду на миг показалось, что он увидел отца. Он вгляделся и, конечно, понял свою ошибку. Вендский Хрёрек конунг внешне напоминал Рагнара Лодброка разве что сединой, нажитой задолго до срока. Было другое сходство, более важное и глубокое: привычная властность повадки, сквозившая в любом движении, даже самом незначительном. Таким конунгам, как правитель Селунда или вагирский вождь, нет нужды одеваться в золото и дорогие одежды. И без того ясно, перед кем шапку ломать.
Харальд повторял про себя трудные гардские слова и косился на ладожских бояр, готовясь приветствовать князя. И вот тут Твердислав Радонежич во всей красе показал, за что его прозывали Пеньком.
– Гой еси, государь Белый Сокол! – не обнажая головы обратился он к Рюрику. – Дозволишь на землю ступить или сразу мимо погонишь?
Он стоял прямо, точно всаженный в палубу меч, и кланяться не собирался. Даже с вызывающей гордостью держался обеими руками за пояс.
Рюрик не первый год носил княжеское корзно. Должно быть, понял – ответа о великом посольстве от Твердислава ему не слыхать. Поняла это и княжеская дружина и зароптала, возмущённая непочтительностью боярина. Голоса кметей показались Замятне слишком громкими и угрожающими. Живо махнул с борта на борт, перелетев полторы сажени воды. И встал подле Твердяты, положив руку на меч и заслоняя боярина. Его ватажники тащили из налучей луки и поглядывали на своего предводителя: отворять ли тулы, делая погибельное сражение неизбежным?
Харальд смотрел с корабля, и ему казалось, будто вернулись старые времена, времена истинных героев, помышлявших только о чести. Сын Рагнара Лодброка впервые видел знаменитого вендского князя, но вмиг уяснил, почему его боялось всё Восточное море. А Твердислав!.. Вождь должен заботиться о людях и беречь их от гибели; Твердята неслыханной дерзостью грозил довести отряд до беды. Зато своё достоинство соблюл и своего конунга имя не уронил. А придётся погибнуть – и люди запомнят сказанные им слова. Харальд даже позавидовал Твердиславу. И Замятне, заслонившему ярла. Харальд, пожалуй, ныне хотел бы стоять там, рядом с гардским боярином…
Потом он оглянулся и увидел Эгиля берсерка, точно так же стоявшего возле него самого.
Князь поднял руку…
Но тут противостояние завершилось самым неожиданным образом. Из-за спин дружины, откуда-то из-за угла крепости вырвался всадник. Да не всадник – всадница, сидевшая по-мужски! Харальд с изумлением рассмотрел длинную косу, летевшую над крупом коня. Конь же был невиданной красоты, в яблоках и переливах атласного серебряно-серого цвета. Могучий, злой жеребец, к которому не каждый мужчина запросто подошёл бы, нёс девку во весь опор, и комья земли с зелёной травой далеко разлетались из-под копыт.
– Ба-а-атюшко!.. – кричала девка. – Ба-а-атюшко!..
Вихрем ворвалась между княжьими и посольскими, и Харальду показалось – ещё чуть, и вомчится верхом прямо на палубу!.. Не вомчалась. Осадила коня, спрыгнула наземь, и молодой датчанин только тут заметил, что серый был не только не осёдлан, но даже не взнуздан как следует – кусок верёвки вокруг
