нет себя от неё оборонить. А уж раненым, ослабевшим – подавно. То лишь и спасло его, что стояла она шагах в десяти: какое ни есть, а расстояние. Время требуется, чтоб одолеть. Мгновение, но матёрому воину и мгновения хватит, за которое простой человек рта от ужаса не успеет разинуть. Двое могучих парней прыгнули Крапиве наперерез, сгребли в охапку, а там и другие набежали – отгородили от Лабуты. Благо меча на названных братьев Крапива всё же не подняла; покуда вынимали его из руки и вкладывали назад в ножны, только кричала, голос надсаживая:
– Не верь, княже, пустобрёху, сучьему сыну!.. Не вели батюшку моего бесчестить прилюдно!..
Лабута же, отшатнувшийся было, засунул руку в кошель и извлёк переломленную стрелу. Поднял над головой, дабы каждый мог видеть:
– Из себя вынул… Ещё что показать, чтобы за видока признали?
Стрела были приметная, с яркими полосатыми перьями, посаженными близко к костяному ушку – для точности боя. Такими действительно похвалялись Суворовичи, и все это знали. Князь смотрел молча. Люди ладожские возговорили и снова притихли.
– Я стрелу, может, украл? – Лабута поворачивался кругом, на лице и в голосе был бешеный вызов. – И себе в тело обмана ради воткнул?
Надо было решать, и князь проговорил – сурово, отрывисто:
– На роту с этим пойдёшь? Перед Перуна очами клятвой поклясться не убоишься? Слова, здесь сказанные, повторишь?
– А повторю! – раздельно и твёрдо ответил Лабута. – Мне бояться уже нечего, все страхи видал, а Перуновой справедливости всего менее устрашусь. Я сюда с одним полз – люди чтобы узнали…
Тут он опять зашатался и на сей раз на ногах не устоял. Начал оседать наземь и уже не воспротивился, когда отроки подхватили.
– Лекаря к нему! – приказал князь. – И охранять!
Поднялся со стольца, и ладожане, кто ещё пришёл судиться судом, поняли: им с их мелкими тяжбами придётся повременить. Явилась большая беда, такая, что с избытком хватит на всех.
Морские варяжские корабли всю зиму стояли вытащенные на берег и укрытые в нарочно возведённых сараях. Каждую весну перед первым выходом в море их тщательно осматривали, где надо – заново конопатили, смолили. Просто так в речку не столкнёшь и врасплох по неотложной надобности после зимы не отправишься. Поэтому князь велел приготовить две малые лодьи, зиму напролёт ходившие по лишённой льда Мутной: надо же выяснить, правду ли сказал Лабута и что в самом деле приключилось с новогородским посольством!.. В городе и так уже много чего говорили и чаще должного поминали осеннюю стычку Сувора с Твердиславом. Тем более что та не на ровном месте случилась – ни дать ни взять увенчала давний раздор. Почём знать, что за думу эти двое всю зиму вынашивали и что друг над другом затеяли учинить?.. И не получится ли, что от бестолковой ссоры двоих бояр, как от одной маленькой головни, всему городу очередной раз гореть?..
То есть ничего удивительного, что в этот день каждый чих из детинца был на всю Ладогу слышен, до самых дальних дворов. Когда князь отрядил Крапиву на одну из двух передовых лодий, это тоже вмиг стало известно и тоже вызвало пересуды.
– Отправил дочку за батькой! – ворчали одни. – Козу в огород, капусту стеречь! Уж не сам ли Суворовичам стрелы точить повелел?
– А не послал бы, что думать стали бы? – раздавалось в ответ. – Вину бы на боярина Сувора возложили! Сказали бы – дома князь девку оставил, веры ей нет!
Городские старцы не созывали народ на вече и своего совета не собирали, но по одному друг у дружки все, кажется, перебывали.
Побратимы увели Крапиву из детинца и глаз с неё не спускали, зная из горького опыта: нельзя человеку в таком состоянии быть одному. Кабы не случилось чего. Все они с её батюшкой не первый год один хлеб резали, в одном дыму согревались, на пиру и в сече вместе бывали. Мало кому верилось, чтобы Сувор мог вправду этакое злодейство свершить. Но даже и те, кто такую мысль допускал, – благоразумно помалкивали. Рано ли, поздно выплывет правда, а до тех пор что толку обелять или винить?..
Сама Крапива не плакала, даже не ругалась больше, не поносила на чём свет стоит Лабуту, князя Вадима и вкупе весь Новый Город. Пыталась разговаривать, улыбаться… но глаза подолгу ни на чём не задерживались, сердце же колотилось у горла, часто, как на бегу. Хотела какие-никакие пожитки собрать, приготовиться к завтрашнему походу… и того не возмогла. Всё валилось из рук, ни о чём не удавалось крепко задуматься.
Когда купец Кишеня Пыск слово прислал, мол, как раз поспело у него в новом гостином дворе необыкновенно вкусное пиво, кмети непритворно возрадовались и вежливое приглашение отведать приняли с благодарностью.
– Не пойду! – отказалась Крапива. – Кишене спасибо, а ни в рот куска взять, ни проглотить…
– Пойдёшь-пойдёшь, – не отстали друзья. – Сама не хочешь – не пей, не приневолим, а нам с тобой радостнее.
Новый гостиный двор Кишени Пыска стоял хотя и на окраине, но всего в полуверсте от детинца: не переломишься, шагавши пешком. Но добротную деревянную вымостку ладожских улиц покрывала талая грязь – дело ли пачкать нарядные сапоги, к угощению идучи? Последнему холопу не пристало подобное, а Рюриковичам – подавно… Стала Крапива седлать своего любимца Шорошку, и жеребец, против всякого обыкновения, не играл, не отворачивался от узды, не выпрашивал ласку и лакомство, которое, как он отлично знал, было у хозяюшки всегда наготове. Смирно стоял, голову опустив, и только вздыхал, губами трогая знакомые руки…
В любом гостином дворе день-деньской хватает народу. Люди захаживают и просто так, и ради знакомства, и купить-продать, и о делах посоветоваться. А к такому купцу, как Кишеня, гостю знаменитому в весских, ижорских, чудских, мерянских лесных деревнях – ходят ещё и почаще, нежели к иному кому. Всегда многолюдно у него и в доме, и во дворе. Снуют работники и стряпухи, придерживают – не слетели бы от многих ладожских чудес! – на голове шапки два молодых весина, явившиеся звать именитого купца на будущую зиму в свой род за речным жемчугом, коего краше не находили по лесным рекам ни вблизи, ни вдали.
Мало кто поначалу обратил внимание на чужого человека в короткой меховой шубе, надвинутой шапке и с оружием, увязанным за спиной. Мало ли как шёл и откуда! Вот весины небось тоже с луками в налучах и с берестяными тулами, полными стрел. А что длинный меч в ножнах среди прочего являет из-за плеча серебряную рукоять, так тоже невидаль небольшая. Как сел княжить в Ладоге Рюрик, так ещё похлеще молодцы стали отовсюду стекаться к нему – посмотреть на великого предводителя и себя ему показать. Вдруг да осчастливит, остаться велит, допустит себе послужить…
Одним лишь весьма отличался от прочих этот чужой человек. Из-под низко натянутой шапки зорко посматривал по сторонам единственный глаз. А половину лица прятала широкая, изрядно потёртая кожаная повязка, доходившая до носа и до угла рта. Другая половина лица, впрочем, была самая обыкновенная. Худая, в седеющей бороде, с тёмной, как еловая кора, кожей, траченной морозом и ветром…
Приметливые Кишенины домочадцы на него, понятно, косились, однако здоровались вежливо. Понравится государю, станет гриднем у князя – порадуешься небось, что когда-то хватило ума безвестного приласкать!
– И тебе, добрый молодец, поздорову, – ответил ему купеческий ватажник из тех, что утром ходили в кремль и стояли с Кишеней на княжеском суде. – Какое дело пытаешь, какую нужду терпишь? У нас нынче пиво и пироги: сделай милость, отведай…
Первое дело – взошедшего на порог согреть у огня и как следует накормить. Даже если на рожу он сущий разбойник и погодя, очень может быть, именно таковым себя и окажет. Кто от одного хлеба поел, те считай себя за родню, те перед Богами оружие друг на друга поднимать не моги!
Чужой человек прошёл за ватажником мимо привязанных у крылечка гладких дружинных коней, миновал темноватую влазню и оказался в самом гостином дому.
Дом этот был столь велик и обширен, что куда там даже просторной дружинной избе. Широкую кровлю поддерживали столбы с могучими развилинами наверху. Между ними теплились длинные очаги, а всю дальнюю часть хоромины занимали большущие бочки. Умный Кишеня хранил в этих бочках всё нажитое и все товары, всё, чем был богат. В Ладоге строились из соснового леса, редкое лето завершалось без
