беззащитное беспомощное животное. Оно силилось приподнять голову, косилось на нас из неудобного положения, в каком лежала, и говорила, как могла: «Да уйдите, окаянные! Глаза ваши бесстыжие!»
Мы перевернули её веточкой на живот и ушли. Пусть рожает.
Клубок змей
Слышал я от деревенских старожилов, будто на Исакия (по современному календарю двенадцатого июня) и на Здвиженье (двадцать седьмого сентября) множество змей ползут по лесу одна за другой. После осенних «тусовок» они залезают в норы и спят до весны, а ранним летом ползут жениться, весенние соки в них бродят — ведь по старому стилю двенадцатое июня — это ещё весна, — где-то гады сплетаются в клубки и устраивают «свальный грех», массовое оплодотворение. И, понятное дело, на Исакия и Здвиженье ходить в лес не рекомендуется: неровен час, нарвёшься на полчище змей и увидишь мерзопакостную картину, но можешь и пострадать: гады в это время свирепы и кидаются на человека.
— А ведь мы с тобой однажды видели клубок змей, — говорю жене за ужином. — Помнишь?
— Не клубок, — отвечает Вера Владимировна. — Скорее, кучу малу.
— Ну, это и есть «клубок»…
На дворе осень, конец сентября. Погода холодная, ветреная, пасмурная; за окном и в полдень так темно, что если надо почитать, то лучше зажечь электрический свет, чтобы не слишком напрягались глаза. А мы натопили печь, сидим в тёплой избе за столом, едим и толкуем о змеях, их нынешнее засилье к такому разговору побуждает.
Подробно вспоминаем, как в далёкой молодости однажды видели кучу ужей. Мы тогда недавно поженились, были жизнерадостны, подвижны, легки на подъём, и летом, осенью нередко в свободное время брали корзины, ехали маршрутным автобусом от Владимира до Соймы, а там через поле и наклонную деревню Горки уходили по грибы в любимые смешанные леса, относящиеся к Судогодскому району Владимирской области.
В тот раз мы пошли в лес летом, кажется, именно в июне и, возможно, в середине месяца, потому что, помним, созрели «колосовики»: их могучая волна катится по лесу в середине июня, числа с пятнадцатого, когда начинает колоситься рожь. Год, примерно девятьсот семидесятый, выдался исключительно грибным; старики, как водится в таких случаях, говорили, что грибы — к войне. «Колосовики» белые, берёзовые, сыроежки и маслята, чистые, красивые, весёлые, попадались нам то и дело, и на ровной, не очень травянистой почве их легко было срезать ножичком (не то что теперь лисички на «приклоне», росшие в густой траве среди палых стволов и валежника). Светило солнце, ветерок встряхивал листья деревьев — нежно-зелёные ещё, с берёзовых не вполне сошёл весенний глянец. Хорошо, раздольно, празднично. Мы гуляли и радовались, и не поспешили бы возвращаться домой, если бы корзины наши уже не нагрузились доверху.
Сели на поляне, вытряхнули грибы в траву, а потом уложили их в корзинах аккуратнее, привлекательнее — это интересное действо мы, как ритуал, исполняли непременно. Идя затем через лес к шоссе, торопясь к автобусу, мы говорили о том, какой здесь светлый, опрятный лес, словно кто-то его прореживает и гребёт граблями. Конечно, змей встретить не ожидали, и в голову не приходило, что они могут водиться в таком культурном лесу; но вдруг в неглубокой узкой канаве, продолжавшейся далеко в обе стороны, неизвестно для чего вырытой, заметили гадючий «клубок» и встали, глядя на него со страхом и омерзением, подавляя в себе охоту бежать прочь без оглядки.
В этом сплетении змеиных тел гадюки непрерывно шевелились, наползали друг на друга, выползали одна из-под другой, растекались и стекались, извивались и корчились. Было их тут десятка три, я даже пробовал считать; «клубок» шелестел, издавал смрад, напомнивший мне ужиный. «Фу, фу, фу! — говорила Вера, морщась и отворачиваясь. — Пойдём отсюда!» Но мы не двигались с места и продолжали смотреть. Понятно, что вся змеиная жизнь подчинена инстинктам и рефлексам, и то, что гады собираются в начале лета для коллективного совокупления (если верить мне теперь рассказам деревенских старушек, да ив молодости я то же самое о змеях краем уха слышал), определено их природой. Но всё же лично на меня и мою жену от картины гадючьего «свального греха» веяло бесстыдством, словно картину составляли не животные, а люди. На людей змеи не обращали никакого внимания. Мы успокоились и посмотрели на гадов даже вплотную, с одной стороны и другой, обошли их вокруг, жалея, что у нас нет при себе фотоаппарата, и направились к шоссе…
Но всё же я собирался увидеть и осеннюю змеиную «тусовку» и в надежде наткнуться на неё взял и навестил нынче «приклон» двадцать седьмого сентября, на Здвиженье. Отправился я теперь один, так как у жены нашлись дела перед нашим скорым возвращением в город. Лес оставался большей частью зелёным, только отдельные деревья желтели, главным образом, берёзы. Попадались мне и грибы, лисички, но мало, да и те уже водянистые, расквасившиеся, подгнившие. Долго я ходил по мрачному оврагу, по дну вертепа и крутым его склонам, продираясь сквозь корявые кустарники и папоротники по грудь, спотыкаясь о павшие стволы, заглядывая под вывороченные корни и в разные прочие ямы, но ни «клубка», ни хотя бы единственной гадюки так и не нашёл. Конечно, отыскать в лесу место сбора гадюк мудрено. Но, возможно, тут в сроках кроется ошибка, и змеи по осени собираются вместе не на Здвиженье (в день Воздвижения Животворящего Креста Господня), а немного раньше, на Артамона, двадцать пятого сентября (это и день Отдания Рождества Богородицы). Такое мнение я тоже слышал. А может быть, их предзимнее коллективное совещание — просто народное поверье.
Лопух и цикорий
Всю другую лишнюю траву во дворе мы с женой в начале лета выкосили и выдрали, а возле лопушка и цикория, росших у высокого крылечного пристроя, остановились.
— Несчастные они какие-то, — сказала Вера Владимировна, — маленькие, сиротливые. Жалко их. Давай сохраним. Пусть растут.
— Пусть, — согласился я. — Лопушок вон уже просит, чтобы его не губили, боится, листом от нас отмахивается. А цикорий, гляди, привстал на цыпочки, лезет целоваться, заискивает…
На другой день, вынеся во двор помойную воду, я посмотрел, под какой куст её вылить, да и плеснул из ведра под лопух и цикорий, они росли в метре друг от друга.
Погода установилась жаркая. Огородные растения просили пить, облизывали воспалённые губы и жадно дули из лейки. Поливая их чуть не ежедневно, не забывали мы и про лопух с цикорием, мало того, поили их в первую очередь, хотя с водой было туго: железные бочки под дождевыми стоками быстро опустели, и я таскал воду из болотца на краю деревни, в жару сильно мелевшего, или из колонки, стоящей далековато от нашей нагорной избы, под горой. Потом жена, изготовив в ведре вонючий крапивный настой, подкормила им не только овощи на грядках, но и цикорий с лопухом. Взялись мы относиться к этим дикарчикам так же внимательно, как относимся к полезным культурным растениям: моркови, редиске, свёкле. Родными они нам стали, домашними. С умилением мы глядели, как питомцы росли.
Лопушок весь лоснился от сытости, от удовольствия. Его круглые щёки отражали солнце. Становясь из лопушка лопушищем, он раздавался в плечах, поигрывал мускулами и молодцевато подбоченивался. Цикорий же изо всех сил тянулся вверх, очень хотелось ему быть рослым и стройным. У цикория были синие глаза, они однажды раскрылись у него, как у двухнедельного котёнка. Он ласково мигал хозяевам синими глазами, хлопал длинными ресницами и благодарно прикасался к нам лёгкими прямыми шершавыми ветками.
— Ах, вы, милые! Ребятки мои дорогие! — так Вера Владимировна обращалась к пригретым нами сорнякам.
— Привет, мужики! — говорил я им, выходя на крыльцо.
— Вот ведь никакого от них в огороде толку, бурьян — и всё, а приятно посмотреть, — делились мы
