человеке.
Василий Григорьевич Григорович-Барский, известный также как Василий Киевский, Григорович, Плака, Барский, Альбов, жил в Киеве в первой половине XVIII века. Родился в купеческой семье, учился в Киево-Могилянской академии, куда поступил по протекции игумена Феофана Прокоповича. Прожил он недолго — всего сорок шесть лет, с 1701 по 1747 год, — но успел стать известным как путешественник, писатель и публицист. В 1723–1746 годах путешествовал по Европе (Болгария, Венгрия, Румыния, Молдавия, Австрия, Италия, Греция, Кипр) и по Ближнему Востоку (Палестина, Сирия, Аравия, Египет). Завел близкие отношения с антиохийским патриархом Сильвестром, который в 1734 году в Дамаске постриг его в монахи под именем Василий. В 1743–1744 годах по протекции императрицы Елизаветы и графа Разумовского Барский переехал в Константинополь и находился там при российском посланнике Вешнякове, но отказался занять место посольского священника, занявшись составлением подробного описания Константинополя. Дважды — в 1725 году и в 1744–1745 — посещал Афон, о чем составил подробные воспоминания, имеющие большую историческую ценность. И главное — Барский оставил «Записки Плаки-Альбова», которые распространялись по Украине и России в рукописях.
Назывался этот труд, как это было принято в те далекие времена, длинно и витиевато — «Пешеходца Василия Григоровича Барского-Плаки-Альбова, уроженца Киевского, монаха Антиохийского, путешествие к святым местам, в Европе, Азии и Африке находящимся, предпринятое в 1723 и оконченное в 1747 году, им самим описанное», — и впервые был издан в Санкт-Петербурге в 1778 году Василием Рубаном. Позднее, уже в XIX веке (в 1885–1887), Барсуков выпустил четырехтомное издание «Записок», которое включало рисунки автора и его переписку.
Работая над диссертацией, Полина нашла архив первого издателя четырехтомных мемуаров Григоровича-Барского и наткнулась в нем на упоминание о существовании пятого тома «Записок», в котором Барский рассказывал о том, как он познакомился в Каире с представителями некоей загадочной и мрачной секты, конечные цели которой были неясны. Позже, встретившись с адептами секты на острове Крит, Григорович услышал от сектантов о таинственных камнях, один из которых якобы находится в Киеве, о загадочном «небесном пришельце» и о проклятии низвергнутых языческих богов. Однако многотомное издание его «Записок Плаки-Альбова» готовилось под эгидой «Православного Палестинского общества», и обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев, узнав, что содержание пятого тома может привести к пересмотру канонических обстоятельств крещения Руси, лично наложил вето на его издание — «ереси быть не до?лжно!».
Часть архивов Барсукова, в которой находились материалы пятого тома (в том числе и несколько сигнальных экземпляров книги, утаенных от глаз святых отцов), после смерти издателя была перевезена в его сумское имение, а после революции оказалась в архивах районного центра. Позже, уже после развала Союза, когда продавалось все и вся, материалы эти стали расползаться по частным коллекциям — нашлись люди, сумевшие их оценить.
— Я узнала о существовании пятого тома, — увлеченно рассказывала Полина, — и даже нашла отрывки из оригинала рукописи «Записок» Григоровича, в него включенные. Там такое… — она повернула голову, и Алексей заметил огоньки, мерцавшие в ее глазах. — И я решила найти пятый том: меня как будто кто-то в спину толкал. Сразу после Чернобыля я нашла каталоги «черных коллекционеров» и узнала, у кого именно находится экземпляр пятого тома. Следы вели сюда, в Киев, и я…
— И тебе не страшно было лезть в зараженный город? — спросил Алексей. — Ты ведь знала, что здесь творится, верно?
— Страшно, — призналась девушка. — Но ты знаешь, после того, что я прочитала в отрывках рукописи Григоровича, я полезла бы и к мутантам, в Чернобыльскую зону. Это не шутки, Леша, — авария АЭС была неслучайной.
…Она говорила, Алексей слушал. Он смотрел на златовласку и вдруг с пронзительной ясностью понял, что его, молодого парня начала двадцать первого столетия, циничного и не верящего во всякие там возвышенные чувства, громом небесным поразила любовь. Любовь — та самая, на которой исстари стояла земля и от которой всемерно старались избавиться в эпоху торжества «демократии западного ро?злива», заменив ее «свободными отношениями» и сексом по расценкам в твердой валюте.
— Пожениться хотите? Это вы хорошо придумали, а главное — вовремя, — полковник посмотрел на стоявших перед ним Полину и Алексея и вдруг вспомнил, что это фраза из одного хорошего старого фильма о летчиках Великой Отечественной войны. — Хотя…
«А что „хотя“? — сказал он сам себе. — Ведь это же прекрасно, что здесь, в Киеве, засыпанном радиоактивной пылью; в блокированном городе, где приходится выковыривать из всех щелей огрызающиеся лутерские шайки и ждать удара „гуманитариев“, чтоб им всем пусто было, где идет непрерывная борьба за выживание, и где все время висит угроза вторжения чудовищных тварей Чернобыльской зоны, о которых толком ничего не известно, эти двое любят друг друга и хотят стать мужем и женой! Они будут первыми молодоженами нашей республики, а потом появятся другие, и будут рождаться дети, и жизнь будет продолжаться. Счастья вам, ребята…».
— Что «хотя», товарищ полковник? — осторожно спросил Алексей, пытаясь разгадать выражение лица «гетмана», как за глаза назвали ополченцы своего командира, и не выпуская из руки ладошку Полины.
— Хотя я здесь ныне официальная власть, — губы полковника тронула улыбка, — и поэтому могу зарегистрировать ваш брак. Как может это сделать капитан корабля в дальнем плавании. Правда, насчет марша Мендельсона не знаю, но все остальное-прочее… Будет вам свадьба, самая что ни на есть законная — будет!
И свадьба состоялась — первая свадьба после катастрофы, опустошившей Киев. И невеста была в белом платье — в брошенных салонах и магазинах можно было найти все, — и даже, вопреки опасениям полковника, звучал марш Мендельсона, записанный на компакт-диске. Бойцы пировали возле костров, разведенных прямо на улице, и был салют — правда, сдержанный, потому что с боеприпасами было туго и патроны приходилось экономить. Со спиртным было проще, однако «гетман» не допустил бесшабашного разгула: необъявленную войну против врагов внешних и внутренних, которая шла постоянно, никто не отменял, и ополченцы это понимали. Зато в добрых пожеланиях молодым недостатка не наблюдалось: люди видели в Алексее и Полине тех первых ласточек, которые, вопреки поговорке, сделают весну.
Две ночи молодожены почти не спали, жадно опьяняясь друг другом, а на третью ночь, пресыщенные ласками, заснули, так и не разомкнув объятий. И в этой жаркой дремоте Алексея настигло странное видение, вернее, целая череда видений.
…он (только в каком-то ином обличье) шагал по траве, шуршавшей под ногами, а впереди была дымящаяся черная яма, в которой гнездилось зло. Это зло грозило неминуемой смертью, но за спиной Алексея, крепко сжавшего в руках копье с кремневым наконечником, были люди его рода, и он, вождь, обязан был их защитить и принять на себя первый удар неведомого. И неведомое ударило его незримой ладонью, обладавшей тяжестью каменной лавины, давя, сокрушая и выжимая жизнь из хрупкого человеческого тела…
…под стенами города носились толпы диких всадников, они кричали гортанно и осыпали защитников тучами стрел. Шурша оперением, стрелы пели злую песню смерти, но Алексей — он снова был в каком-то ином обличье, на этот раз в кольчуге и с мечом в руке, — стоял на стене, потому что за его спиной был его город, люди, дома, в одном из которых его молодая жена прижимала к груди первенца. И Алексей стоял под стрелами и сбрасывал вниз лезущих на стены степняков, разваливая им головы и отсекая руки вместе с
