наблюдения. Теперь его поза сделалась и вовсе неудобной: он так резко наклонился вперед, что тяжесть всего словно бы падающего тела опиралась на одну, неловко согнутую в колене ногу; и хотя в таком положении было очень трудно удерживать равновесие, зато стала видна почти вся комната – кровать, комод, тумбочка и даже стоящий в дальнем углу трехстворчатый платяной шкаф.
Чудной человек медленно приближался к комоду. Подойдя к нему вплотную, он потянулся за каким-то предметом, взял его в руки, приблизил к лицу; снова раздалось, глухое, невнятное бормотанье, какие-то хрюкающие звуки, похожие на смех. Максим Петрович догадался: человек разглядывал себя в зеркальце. Затем он сунул его в карман плаща, на секунду как бы задумался, постоял в бездействии, и вдруг, видимо, что-то сообразив и на что-то решившись, быстрым рывком выдвинул верхний правый ящик комода и глубоко запустил в него руки…
И вдруг случилось совершенно непредвиденное: нога сделала неловкое движение, когда Максим Петрович, видимо, теряя равновесие, хотел переставить ее поудобнее, и шаткий одноногий табурет с грохотом рухнул на пол. В следующее мгновение произошло что-то до того уж сумбурное и, главное, до того невероятно стремительное, что Максим Петрович спустя время так и не мог разобраться в последовательности событий: что было сначала, что потом и что – под конец; все, очевидно, обрушилось разом, как взрыв – и дикий вопль волосатого, и отчаянный его звериный прыжок через всю комнату, и ураган, поднятый развевающимися полами брезентового плаща, и словно бы чьи-то голоса, зовущие его: «Товарищ капитан! А, товарищ капитан!», и собственный его, Максим Петровичев, крик: «Стой! Стой! Кому говорят, стой!» Все смешалось в одном фантастическом завихрении движений и звуков, и только одно явственнее прочего запечатлелось в памяти: сокрушительный, словно лошадь лягнула, толчок в плечо, падение, и снова толчок – на этот раз в лицо, в правую скулу, куда-то под глаз, после чего – феерический веер огненных брызг рассыпался в темноте, и наступил покой, могильная тишина, – все померкло…
Трудно сказать, как долог был этот провал в сознании, – минуту ли, две ли тянулся он, кто знает. Просветление пришло так же неожиданно и мгновенно, как неожиданна и мгновенна была потеря сознания. Когда Максим Петрович очнулся, он с удивлением увидел себя лежащим на полу. Яркий свет висячей электрической лампы в матово-белом абажуре заливал всю комнату – этажерку с книгами, которую Максим Петрович в темноте вовсе не заметил, стол, стоящий в простенке между окон, валявшуюся на полу табуретку с круглым вертящимся сиденьем, пианино в углу, распахнутую в черноту сеней дверь. Трудно было представить себе, что вот в этой, сейчас такой тихой, опрятной, ярко освещенной комнате только что ходило, неуклюже топталось, глупо, по-идиотски хихикало нечто такое, что и человеком-то не хотелось назвать – так оно было страшно, так не соответствовало самому понятию – человек. Но почему все же свет? И кто это склонился над ним и говорит что-то, и что-то вроде бы даже спрашивает? В ушах стоял гул, звон, правый глаз словно сделался меньше, заплыл, какой-то заслон мешал ему видеть так, как видел левый, и от скулы до виска чувствовалась тупая, хотя и не очень сильная боль.
– А здорово он вас! – услышал Максим Петрович знакомый голос. – Ишь, дулю-то под глазом какую припечатал!
– О-о! – простонал Максим Петрович и вспомнил все.
Кряхтя, поднялся он на ноги, пошарил глазами по полу, видимо что-то ища. Евстратов молча подал ему фуражку и пистолет. Максим Петрович покраснел, буркнул «спасибо», поднял табурет и, поставив на место, к пианино, в изнеможении опустился на него.
– Ушел! – после минутного молчания выдавил он наконец хрипло, с коротким, злым смешком, норовя спрятать револьвер в карман и никак не попадая в него. – Ведь в руках, понимаешь, в руках был! Вот тут, рядом… эх!
Он отвернулся, сердито сопя.
– Да вы напрасно так переживаете, – искренне жалея старика, сказал Евстратов. – Такого громилу как не упустишь! На что я, сказать бы, мужик здоровый, не старый, а и то турманом летел, как он меня двинул…
– Он?! Тебя?! – вскочил Максим Петрович. – Ты его видел? Здесь? Так какого же черта мы тут сидим, как в гостях!
И он опрометью кинулся вон из комнаты.
«Ах, шляпы! Ах, шляпы! – бормотал Максим Петрович, рывком распахивая плетневую калитку в сад. – Ну я, старая транда, ладно… Но Евстратов-то, Евстратов!..»
Луч фонаря прыгал во всех направлениях, пронзал, рубил темноту, как бы вырывая из нее клочья: ветку, осыпанную матовыми, словно фарфоровыми яблоками; яркий беленый ствол дерева, тропинку, похожую на расстеленный по траве холст, полуразвалившуюся скамейку… «Тут он, тут! – отчаянно металась, билась в голове настойчивая мысль. – Негде ему кроме быть… затаился, выжидает, а мы… Нет, голубчик, не уйдешь… не уйдешь! Три месяца тыкаться в поисках, как слепые котята, кидаться от одной ошибки к другой, исписать ненужными протоколами груду бумаги, – и вдруг, когда воочию увидел его в двух шагах, так оплошать! Так оплошать!»
Кончились нарядные белоствольные яблони, черной стеной перед Максимом Петровичем встала чаща дикого терна. Корявые кусты его росли в такой тесноте, колючие сучья так цепко, так хитро переплелись между собой, что тут, казалось, и шагу не ступить. «Здесь, здесь! – тревожно и радостно стучало в висках. – Никуда ему отсюда не уйти…»
А свет фонаря между тем тускнел да тускнел. Все мутней, все туманней вырисовывалась, робко выхваченная из тьмы, затейливая путаница сучьев. «Батарейка садится, черт! – с досадой чуть ли не вскрикнул Максим Петрович. – Ведь думал же, уезжая, переменить, вставить новую. Ну еще, ну минуточку хотя бы еще посвети… ах!»
В самой гуще терна фонарь погас. Максим Петрович остановился. Потное, разгоряченное лицо обленила цепкая, клейкая паутина. Какое-то крошечное существо, паучок ли, гусеница ли, попав за воротник, ползало по спине, противно щекотало. Максим Петрович смахнул с лица паутину, передернул плечами, пытаясь избавиться от неприятной щекотки. И в то же мгновение явственно ощутил за спиной присутствие человека. «Наверно, Евстратов», – подумал Максим Петрович. Выбежав из дома, он слышал, как вскоре вслед за ним по ступенькам веранды прогрохотали тяжелые сапоги участкового, но затем, увлеченный поиском, как-то уже и не думал о нем, твердо уверенный в том, что тот ни на шаг не отстанет. Однако сейчас в непроглядной темноте, окруженный колючими ветками терна, он на мгновение потерял эту уверенность: «Евстратов ли?» – мелькнуло в голове.
– Ты? – наконец спросил не очень уверенным голосом Максим Петрович.
– Я, товарищ капитан, – отозвался Евстратов. – Не то батарейка отказала?
– Да вот, видишь…
– Ничего, – бодро сказал Евстратов, – мы сейчас «летучую мышь» засветим. Спасибо, тетя Паня догадалась прихватить, прямо как знала… Да отцепись же ты, дай спички из кармана вынуть, – досадливо ругнулся он в темноту, – ну, чисто арипей к собачьему хвосту, прилепилась…
– Тетя Паня? – переспросил Максим Петрович.
Слышно было, как Евстратов, со скрежетом подняв колпак фонаря, чиркал спичкой по отсыревшей коробке.
– Ну да, тетя Паня… Как, значит, вы кинулись из дома, и я было за вами, а она – «постой, говорит, тут у них в сенцах фонарь где-то должен быть…» Ну вот, видите – первый сорт!
В мутном красноватом свете «летучей мыши» Максим Петрович разглядел тетю Паню: она хоронилась за широкую спину Евстратова, ее толстое, всегда румяное лицо было словно запорошено мукой, лишь круглые испуганные глаза да щелочка полуоткрытого рта темнели на нем; платок сбился на сторону, к затылку, и резко, медно рыжея, виднелись из-под него гладко, прямым пробором расчесанные жиденькие волосы. Одной рукой она цепко держалась за китель участкового, в другой виднелся увесистый дубовый толкач, видимо прихваченный ею на всякий случай из изваловского дома.
– Ну что? – воскликнула она. – Неверно я вам давеча говорила, что черная магия, а? Не верно? Ведь как
