Бардадым – король черной масти

открывающая, рушится в прах…

«Но почему непременно думать, что деньги взяты убийцей? Что они похищены? – тут же возразил он себе, оспаривая мнение, которое следствие по делу Извалова с самого начала приняло за основной, краеугольный факт. – Денег, действительно, нет. Но где? Только на том месте, куда они были положены Изваловой. Вот и все, а вовсе не то, что денег вообще нет в доме, что они исчезли из него в ночь убийства. Этого никто из следователей не проверял, даже не догадался сделать. Извалова сказала – и так с ее слов, вгорячах, все дальше и пошло… А деньги, возможно, лежат – но только где-нибудь в ином месте. Ведь с того момента, как Извалова положила их в комод, и до того, как ее муж и Артамонов были убиты, прошло немало времени – полутора суток. Извалова уехала в райцентр восьмого мая утром, – принялся высчитывать Костя, – убийство произошло глубокой ночью, спустя примерно шестнадцать часов… За эти часы Извалов вполне мог переложить деньги куда-нибудь еще. Он мог это сделать перед тем, как ехать на станцию встречать своего гостя, оставляя дом без охраны, только запертым на замок. Мог сделать вечером восьмого. Он и Артамонов расположились ночевать на веранде, и он мог подумать, что в деревне знают о том, что он взял из сберкассы крупную сумму; влезть в окошко ничего не стоит, а уж если кто заберется, несомненно в первую очередь проверит комод как наиболее подходящее для хранения денег место. А вот если их перепрятать, сунуть под какую-нибудь неприбитую половицу или в печной отдушник – наткнуться на них грабителю будет уже не так просто…»

Косте до реальности отчетливо вообразилась черная, пропахшая сажей отдушина и то, как мирно, спокойно и нетронуто лежат в ней злополучные шесть тысяч – шесть заклеенных полосками банковских бандеролей пачек…

Жаркая испарина прохватила его с головы до ног. Он глубоко, потрясенно вздохнул, чтобы притормозить биение своего сердца.

«А топор?!» – вспомнил Костя. Убийца оставлял его в коридоре. Значит, все-таки он входил в комнаты? По той картине, что сложило расследование, он убил, поставил топор, вошел в комнаты за деньгами, точно зная, где они лежат, зная, что в комнатах никого нет, он ни с кем не встретится и, стало быть, оружие ему уже не нужно… Так что же делал, чем занят был преступник в те минуты, когда топор стоял в коридоре и с его лезвия на пол натекала кровь?

Темный, ночной человек осторожно, неслышно, расплывчато, как бесплотная тень, двигался перед Костей во мраке…

А ничего он не делал! – вдруг увидел Костя, именно увидел, с такою же явственностью, как денежные пачки в черном жерле отдушины, – будто незримо и неслышно сам был все время возле ночного человека, с первой минуты, когда, крадучись, вошел он в дом по ступеням голубовато-серого от света звезд крыльца.

Он вошел в дом, приблизился к двери на веранду, услыхал дыхание спящих… Он шел к Артамонову, ему нужен был Артамонов, и больше ни о чем он не думал, ни о каких деньгах…

На затопленной мраком веранде, с задернутыми ситцевыми занавесками от взглядов с улицы, было не распознать, кто из спящих Артамонов, кто Извалов. Не зажигать же огня! И потому убийца дважды поднял и опустил топор…

А потом он поставил его в коридоре, возле двери, как сделавшую свое дело и уже ненужную ему вещь, и, так же крадучись, ступая на носки, чтоб не заскрипели половицы, чтоб не наделать шуму, пошел к выходу, на крыльцо…

Может быть, в дверях, может быть, на крыльце, а может, уже на дворе – он остановился, Он подумал про топор. Сознание его работало затемненно, толчками; он не первый раз убивал людей, но так – все-таки, наверно, впервые. И все же он сообразил, что на топорище могли остаться отпечатки его пальцев, по которым его опознают, которые выдадут его. Он вернулся и взял топор и, наверное, тщательно обтер рукоять, но уже не поставил на прежнее место, а вынес его наружу, с собою, хитро и зло сообразив, что лучше и безопасней и во всех отношениях для него верней и подходяще – подкинуть топор кому-нибудь в дом, в сарай, в огород, в колодец. Топор обязательно станут искать, найдут – и это будет такая улика, от которой защититься – ох, как не просто!.. И подкинуть – тоже, наверное, подумал он, обязательно должен был додумать, если только не держал уже это в голове готовым, обмозговав заранее, – подкинуть надо не в случайный двор, не к бабке Гане, например… Исполнить это надо с расчетом, хитро и тонко, так, чтоб улика эта не выглядела одиноко, а попала бы как звенышко крепкой цепочки… И все тогда пойдет мимо него, никакая милиция, никакие следователи, будь они хоть семи пядей во лбу, не учуют, в чем тут истинное дело…

Городской капитан доискивался, лаял ли в ту ночь, с восьмого на девятое, Пират. Нет, он не лаял. Он и не должен был лаять. Напротив, он радостно, как старому знакомому, другу, вилял хвостом, слыша звук шагов ночного человека, различая во мраке его фигуру, обоняя его запах, почти такой же привычный ему, как запах двора, дома, его хозяев…

Трое солдат-отпускников, звонко топоча подкованными сапогами по железному полу, прошли через тамбур со стороны переходного между вагонами мостика, что-то спросили у Кости, кажется, – далеко ли еще до ресторана. Костя даже не расслышал их вопроса.

Итак, что же получается? А получается то, что если при тщательном осмотре изваловского дома обнаружатся деньги, – теория его верна от первой до последней детали!

Но прежде – прежде надо выяснить еще одну деталь, для большей прочности своих предположений, еще одну и весьма даже существенную «черточку», как именовал такие вещи на своем языке Порфирий Петрович у Достоевского… И уж если и эта черточка окажется той самой, какой рассчитывает видеть ее Костя, то тут уж сомневаться решительно нечего – именно так, как ему открылось, все оно и есть…

Костю почти трясло, и больше всего от нетерпения – немедленно, сию же минуту, приняться за проверку своей версии… Он поглядел на циферблат: боже, еще не проехали даже Джанкой! Еще только через двадцать с лишним часов доберется он до своего города.

Какое же это испытание – так долго ждать!

Глава тридцать девятая

В городе Костя лишь забежал домой помыться и сменить рубашку, и сразу же отправился в Областное Управление милиции.

Через час в Москву по соответствующему адресу пошла телеграмма с просьбой срочно сообщить все имеющиеся сведения о пребывании военнослужащего Петра Ивановича Клушина в рядах Советской Армии в период Великой Отечественной войны.

Костя остался ждать в Управлении.

Предыдущую ночь в вагоне он почти не спал. Теперь усталость смыкала ему веки. До половины второго ночи он боролся со сном, потом прилег возле дежурного на диван, накрылся пиджаком. В пять утра дежурный его разбудил. В руках у него был листок с только что принятой телефонограммой.

Костя жадно схватил листок, побежал по нему глазами: «Петр Иванович Клушин, 1917 года рождения, уроженец деревни Лозня, Витебской области, призванный в армию 24 июня 1941 года…»

Так, дальше… Костины глаза скакали по строчкам… «…Служивший рядовым красноармейцем в воинской части полевая почта номер… имевший награды…»

Ага, вот самое главное! Ну, конечно же, иного он и не ждал: «…в сентябре 1944 года в бою с немецко-фашистскими захватчиками погиб при освобождении польского города Бяла-Подляска и похоронен на центральной площади этого города в братской могиле вместе с другими павшими бойцами…»

Глава сороковая

В Садовое Костя ехал вместе с Чурюмкой. Его он встретил возле автобусной станции, трезвого, в чистой, исправной одежде, но однако имеющего какой-то шалый, совершенно похмельный вид. Чурюмка только что восемь раз подряд поглядел выступления мотоциклистов в балагане на площади, рядом с автобусной станцией, и был до полного кружения головы ошеломлен виденным.

Подпрыгивая на скрипучем автобусном сиденье возле Кости, дыша ему в лицо из щербатого рта махоркой, жестикулируя, он взахлеб делился впечатлениями от мотогонщиков:

– …его фамилие – Миша Косой, годов тридцать на наружность. Так, ничего особого из себя. Чернявый –