что в блоках места всем не хватает. Гестапо подходит, некоторое время смотрит, приглядывается — а потом как врежет прутом по столу, или по полу, или по стене! Студенты слетают с подруг, будто по ошибке пихали в сопло ракетного двигателя, а тот возьми да заведись; у подруг матка еще неделю сокращаться будет, пока успокоится. А Гестапо доволен. Он прутом покачивает: мол, попробуй только дернись, ебарь сраный. И дрочит мысленно. И спускает прямо в штаны.
Родик его не боится. Если Гестапо вдруг вздумает спросить пропуск, Родик прочистит горло и громко, на весь вестибюль, пошлет его. А на следующий день будет звонок из ректората, прямо на вахту. Так было уже однажды.
На этот раз Гестапо лишь вежливо просит:
— Пожалуйста, без дебошей, молодые люди.
— Ты, главное, первый не задирайся, — говорит ему Родик.
Они втроем ждут в лифтовой. Светка Бернадская не отпускает Серегину руку, держит ее на плечах как коромысло, сжимает его ладонь холодными пальцами. Что это с ней случилось, с маминой дочкой? Какого черта Светка забыла вобщаге?..
Подходят еще двое парней, невысокие крепыши с широкими славянскими лицами и картофельными носами. Похожи как братья. Один в упор смотрит на Светку, она отворачивается, он — нет. Продолжает смотреть. Сергей вспоминает Антонину Цигулеву, за которой такие взгляды тянулись, как патока за ложкой.
— У тебя ширинка расстегнулась, брат, — говорит Сергей.
Крепыш переводит взгляд на него, глаза почти белые, прозрачные. Спокойные.
— Что?
— Ширинка, — повторяет Сергей.
Второй одергивает своего товарища:
— Не дури.
Руки от кулака до локтевого сгиба вздутые, будто под кожей проложены толстые многожильные кабели. Много кабелей, все туго переплетены между собой. А выше — так себе, обычные руки, болтаются себе в широких рукавах бейсболок. У Брюса Ли грабли похожие были, он очень гордился ими, говорил: «Четыре пятых всей мышечной силы бойца — это предплечье…»
Огонек на табло сбегает вниз, к жирной красной единице. Звонок, двери распахнулись. Крепыш входит первым, кулаком бьет по клавише "8".
— Не дури, — напоминает ему второй.
На восьмой этаж лифт карабкается при полном молчании. Коля Лукашко живет на двенадцатом. Родик сказал, друзья с Украины привезли ему несколько пакетов отличной анаши. Пластилин. Попробуем? Светкино лицо бледнеет и вытягивается, пальцы, которыми она сжимает ладонь Сергея, сразу становятся мокрыми. У Антонины руки никогда не потели.
— Это наркотики? — спрашивает Светка шепотом.
— Лекарство против морщин, — цитирует кого-то Родик.
Через минуту они сидят в тысяча двести шестой комнате, здесь живут Коля, Чума и трое черных с химфака. Черных отправили прогуляться, Лукашко запер дверь, бросил под нее мокрое полотенце, задернул шторы, достал из стола пачку «Беломора» и вытряхнул на ладонь одну папироску. Придирчиво осмотрел со всех сторон и стал разминать табак.
— Сигареты тут не годятся, — учит Светку Чума. Она заторможенно кивает.
Коля привычно зажимает клыком край картонного мундштука, осторожно тянет — папиросная бумага сползает с картона и чуть провисает под тяжестью табачной начинки.
— На что похоже? — Чума ближе придвигается к девушке и сально улыбается.
— Не знаю…
— На опавший член с презервативом. А в нем сперма…
Он кладет руку на округлое колено. Светка брезгливо освобождается.
— Ну, ты… — предостерегающе рыкает Сергей.
Теперь надо вытрясти табак. Работа ювелирная: если папиросная бумага лопнет, мастырка не получится. Но у Коли немалый опыт. На свет появляется коричневый остро пахнущий шарик размером в сливу, Лукашко отщипывает комочек, тщательно трет на ладони. Анаша липкая и растирается плохо.
— Масло! — довольно скалится Чума. — А то купишь фуфло, а оно крошится, как глина… " Коля все-таки растер коричневый комочек, старательно перемешал с табаком и осторожно стал засыпать обратно. Смесь пахнет сладким черносливом.
Пальцы его тоже начинают пахнуть черносливом, и весь блок пахнет черносливом.
Лукашко собрал все до пылинки, нежно закрутил тончайшую бумагу, чтобы начинка не высыпалась, с великим тщанием натянул обратно на мундштук.
— Мне из Кабарды сегодня обещали пригнать фуру муската, — заявляет вдруг Чума.
— Фуру? — уточняет Родик.
— ФУРУ? — кивает Чума.
У Чумы грубое коричневое лицо с обветренной кожей, все поросшее белесым пухом.
Он сельский медалист, из степей откуда-то. Выговор с фрикативным "г". Гхэ.
Шустрый, как электровеник.
— Заливай больше, — говорит Родик. — Кому ты упал в Кабарде?
— Упал, — пожимает сутулыми крестьянскими плечами Чума. — Написал про один колхоз под Баксаном, абреки прочитали, понравилось, они взяли адрес, сказали: такого-то числа будет фура, в ней мускат, сколько возьмешь — все твое будет.
— Поэму написал?
— Очерк. О председателе.
Чума козыряет перед Светкой Бернадской, она ему нравится. Чтобы просто подойти, сунуть ей в руку охапку цветов, сказать: «Мне жизни без тебя нету, дура!» — не-ет, этих дел Чума не понимает. Вот фура с мускатом, благодарные абреки, писающий кипятком председатель — да, сила. Там, в степях, знают что почем.
— Сила! — громко хмыкает Сергей.
— Что? — оборачивается к нему Чумаченко.
Сергей, не моргая, смотрит покрасневшими от выпитого глазами.
— Там, в степи, люди знают что почем, а?..
Сидишь рядом со Светкой в провонявшем черносливом блоке и все равно слышишь свежий, отчетливый запах ее духов; Светка вся белая, рассыпчатая, как именинный пирог, — а Чума шершавый, заскорузлый, морда кирпичом, и носки вечно воняют.
Насчет Светки его давно забрало, говорят, еще на первом курсе пытался вскарабкаться. Альпинист хренов. Сергей подумал: вот так чаще всего и случается, человек ищет кого-то, кто ни капли на него не похож. Ищет, ищет. Находит. И — ничего… Ничего хорошего не получается.
Светка встала, вышла в туалет. Чума ей вслед крикнул, что не работает, труба засорилась. Она вышла в коридор, наверное, попросилась к кому-то из соседей.
Смелая! Точно: музыка из соседнего блока стала громче — значит, дверь открыли.
Чужая музыка, монотонная, с подвываниями. И развязные мужские голоса с восточным акцентом. Арабы. Светка вернулась хмурая, снова нырнула под Серегину руку, ноги поджала, свернулась клубочком. Маминой дочке неуютно в этой провонявшей мочой общаге.
…Анаша пробирается в мозги, словно мышь в родную нору. Быстро, почти мгновенно. У Сергея в руках аккуратно свернутая мастырка, теперь она пахнет ладаном… Он делает одну затяжку и отдает Чуме.
— Мне хватит.
Чума передает папиросу Родику:
— Я «пяточку» забью…
«Пяточка» — это последняя часть мастырки, в ней накапливается больше всего активного вещества.
Родик, у которого в желудке бултыхается литр непереваренного бренди, делает подряд две затяжки, потом еще одну. Родику на все наплевать, он ничего не боится — будто у папашки его даже на том свете
