— Не знаю. Давай спать, ма. Я ведь просил: не надо меня стеречь. Я большой, у меня через три года первые залысины появятся.
— …Все наперебой твердили ему, что он должен отдохнуть хотя бы раз в жизни.
Тогда Дассен сел в самолет и полетел куда-то на острова. Как только самолет набрал высоту, он уснул — и больше не проснулся. Остановилось сердце. А мать его сидела в соседнем кресле, даже журнал не решалась раскрыть, все разбудить боялась. Представляешь?
— Хорошо, ма. Слава Богу, я не работаю на эстраде, правда? И наркотики не ем.
— Зато я их буду есть. Очень скоро. Для меня каждая такая ночь… Будто в забой спускаешься. Одно дело, когда человек умирает во сне, рядом с тобой, другое — когда сутки мечешься, разыскивая его, а потом идешь в морг на опознание.
— Надо было просто лечь и уснуть.
Мать будто не расслышала. Затарахтел холодильник, приемник стал работать с помехами.
— Тебе было два года, когда мы с отцом впервые увидели его по телевизору. Это было на Новый год, в ночной передаче. Ты не спал до четырех часов… да, точно, тогда тоже было четыре часа, ты капризничал, а отец просто из себя выходил — он всегда легко заводился, когда выпьет. Кто-то из гостей сказал тогда, что Дассен похож на Сережу Зубровича, инженера-энергетика из нашего отдела, который продал свою трехкомнатную квартиру в доме напротив «Интуриста», в самом центре. А потом спился. Никто тогда, двадцать лет назад, и предположить не мог, что все получится именно так, как оно получится. И с отцом, и с этим… Дассеном. И с тобой.
— Со мной еще ничего не случилось, ма, — сказал Денис.
Он взял полотенце и направился в душ. Мать выключила приемник, резко поднялась.
На ней был старый лиловый халат, такая стеганая ромбиками хламида, писк совковой моды конца семидесятых. Денис терпеть не мог этот халат, мать казалась в нем раза в два старше, почти старухой.
— Ты очень жесток со мной, — сказала она. Губы ее затряслись. Лирическая увертюра закончилась.
— Не правда, — сказал Денис. — Извини, я в самом деле старался прийти как можно раньше, но так получилось.
— Где ты шлялся?
— Гулял. С девушками.
— С проститутками, — уточнила мать.
— Только не надо, ма.
— Но и на это не похоже. Ты бы приходил в помаде, духах. И расслабленным, умиротворенным. А ты всегда напряжен и задумчив. Где ты бываешь? Скажи мне наконец правду!
Денис закрылся в ванной, повесил полотенце на вешалку, погромче включил воду и закрыл сток. Он знал, что мать стережет его за дверью, она еще только начала расходиться.
— Итак… Патрик Зюскинд. Очень хорошо. Расскажите же мне о Патрике Зюскинде, Курлов.
Лидия Николаевна поставила билет на ребро и постучала им по столу. Она смотрела на Сергея так, будто у него пенис на лбу вырос. Нет, она бы скорее сказала:
«фаллос», с долгим протяжным "л" и круглым "о" — потому что на первом курсе Лидия Николаевна преподавала у них историю античной литературы, это ее конек.
Сафо, Анакреон, Аристофан, лиры, кифары, тенистые рощи Лесбоса.
— Зюскинд Патрик, — медленно произнес Сергей, — родился в бедной еврейской семье. Он написал «Контрабас».
Разбитые губы болели, каждое слово давалось с трудом. По разработанной Агеевым легенде он героически вступил в схватку с грабителями. Имелась и соответствующая справка.
— Прекрасно, Курлов. В бедной, как вы говорите, еврейской семье…
Продолжайте…
Лидия Николаевна любила истоптать безответного «простого» студента, но избегала ссориться с «детьми» — себе дороже. А Курлов явно не относился к «простым». Ему удалось поспать пять часов, но сон облегчения не принес. Хотелось холодного пива и пенталгина.
В билете было написано: «Творчество П. Зюскинда». О том, что его звали Патриком, Сергей узнал только что от самой Лидии Николаевны. Про «Контрабас» он слышал краем уха, его немцы ставили в университетском театрестудии, там играл полный рыжий хлопец, за спектакль он выпивал упаковку баночного пива — так по сценарию было. Все. Ничего больше про Зюскинда Сергей не знал и знать не хотел. Разве что только…
— Зюскинд очень любил пиво, — сказал Сергей.
И в упор посмотрел на Лидию Николаевну — впервые за это утро. Лидия Николаевна снова хотела что- то съязвить, но слова застряли у нее в горле. Левый глаз Курлова был красным, как редис, он почти скрывался под опухшим веком. Глаз загнанного зверя.
— Когда Зюскинд садился писать, он ставил на стол семисвечник, а рядом — большой бокал с пивом. Он был жгучий брюнет, — негромко, почти шепотом сымпровизировал Сергей.
Лидия Николаевна поняла.
— А Джон Апдайк? — так же негромко спросила она, выбирая из синей стопки его зачетную книжку.
— Апдайк был седой, — Сергей улыбнулся. Кожа на губах затрещала.
По движению полной руки Лидии Николаевны он без труда угадал: "зачт. ".
— Если бы это был допрос, а Зюскинд с Апдайком были вашими товарищами — я бы вас зауважала, Курлов, — сказала Лидия Николаевна, вручая Сергею зачетку.
— Спасибо, — сухо произнес Сергей и вышел из аудитории.
Шутка не показалась ему удачной. Может, эта мымра уже что-то знает? Может, все уже знают?
За дверью на него набросились Салманова, Щенько и Пшеничник — три такие здоровенные дурищи, невыспавшиеся, трясущиеся, как первокурсницы. Облепили, повисли: «Ну, как, Курлов, — сдал?.. Ой, да ты че?! Какой билет?.. А Лидия — она на нервах, да?»
На его разбитую рожу внимания не обращали, как будто это было в порядке вещей.
Сергей промычал что-то, стряхнул с себя цепкие девичьи руки и прошелся взад-вперед по коридору.
— Родика никто не видел? Он приходил?
Родика не было. На лестничной площадке сидела Светка Бернадская, подложив под обтянутый белыми джинсами зад стопку конспектов. Она курила тонкую сигаретку и смотрела в потолок.
— Родика Байдака видела? — спросил Сергей.
Светка неторопливо навела на него свои голубые прожекторы, уронила хоботок пепла между маленькими кожаными туфлями. И улыбнулась:
— Нет.
— Он в общагу вчера не заходил?
Про общагу можно было и не спрашивать, Светка Бернадская там не появляется — не ее ареал обитания; всю сессию, от первого до последнего звонка, она сидит в библиотеке, грызет гранит. Всерьез грызет, без всяких. Хотя и не говорит об этом никому, даже под пыткой не признается. Это для нее характерно, в этом вся Бернадская. Зато потом, когда Пшеничники и Салмановы мечут в коридорах икру, лихорадочно запихивают в лифчики шпаргалки и хватаются за голову: «Ой, девочки, забыла, в каком году у жены Фицджеральда был выкидыш?» — Светка демонстрирует полную безмятежность.
— Я вчера с подругой весь вечер пила кофе в «Космосе», — сказала она, растягивая слова.
Врет, конечно. Мамина дочка. Хочет впечатление произвести.
— Там аппарат три месяца уже как сломался, — буркнул Сергей и стал спускаться по лестнице. В другой бы раз он промолчал — обычные бабьи хитрости, что с нее возьмешь! — но сегодня настроение было не то.
— Эй, а Цигулева где? — крикнула Светка сверху. — У нее моя подшивка «Вог», она обещала принести!..
Голос у нее вдруг стал обиженным, почти злым. Не так давно, еще до осенней сессии, они со Светкой
