установочных данных настораживает, причем непонятно, что именно и почему… Проживает по улице Речной, 87, кв. 8. Этот адрес и задевает какую-то зарубку в памяти, вызывая смутное беспокойство.
Речная, 87. Посмотрим по схеме… Вот здесь, угловой дом, одна сторона выходит на Каменногорский проспект. По Каменногорскому это дом номер двадцать… А напротив, через улицу — двадцать второй. Каменногорский, 22… Где-то я слышал этот адрес… Точно! Заявление пенсионера-общественника о незнакомце, забравшемся на чердак! Совпадение? В деле, состоящем из одних несовпадений и противоречий? Нет, оставлять такой факт без тщательной проверки нельзя.
На осмотр я взял кинолога с собакой, пригласил двух дружинников, запасся мощным фонарем.
Массивный замок легко открывался гвоздем. На чердаке было темно и пыльно, пахло сухим деревом, ржавым железом и битым кирпичом.
При косом освещении на полу проступали потерявшие отчетливость, запорошенные пылью следы: к слуховому окну и обратно. Убедившись, что индивидуальные признаки оставившей их обуви отсутствуют начисто, я подошел к раме с выбитым стеклом и выглянул наружу. До фасада дома N 87 по улице Речной было рукой подать, и восьмая квартира окнами выходила на эту сторону, этажом ниже, если таинственный незнакомец хотел заглянуть туда, то найти лучшее место вряд ли возможно.
Мы осмотрели чердак, ничего не нашли, после чего проводник пустил собаку. Пес метнулся к окну, пробежал вдоль стены, принюхался и стал скрести лапой пол. Я присел на корточки, направил фонарь и увидел: в щели под плинтусом что-то поблескивает. Сдерживая нетерпение, осторожно просунул в щель карандаш и выкатил винтовочный патрон с хищно вытянутой остроконечной пулей.
Патрон лежал здесь недавно и даже не успел потускнеть. Я был уверен, что его обронил неизвестный, заглядывавший в окно Хлыстунова — тайного друга Марии Нежинской.
Упаковав находку в пластиковый пакет, я подумал, что это первое материальное доказательство по делу. Если, конечно, патрон имеет отношение к покушению. Ведь обстоятельств, подтверждающих мои догадки, как не было, так и нет.
Вообще реальность, окружавшая Нежинскую, была зыбкой и призрачной, факты, связанные с ней, при ближайшем рассмотрении оказывались домыслом или прямой ложью, дымовой завесой.
И первая добытая улика не развеивала ее, а, наоборот, сгущала. Патрон относился к неизвестной категории боеприпасов, даже всезнающие эксперты вместо подробного ответа ограничились краткой справкой: пулевой охотничий патрон калибра 8 мм иностранного производства.
Может быть, последние два слова, а может, все неясности и несуразности этого дела привели к тому, что ночью я поверил в версию Зайцева.
В тишине шаги отдавались громко и многозначительно, лестничные марши без перил казались гораздо уже, чем в действительности, а пропасть под ними зияла совершенно зловеще. Чего меня понесло сюда второй раз, да еще в такое время, я не знал, но чувствовал: впереди — важное открытие.
С прошлого раза строители успели смонтировать потолочное перекрытие — на двенадцатом этаже царил плотный черно-серый полумрак. Стен по-прежнему не было, и, подойдя к краю, я невольно отпрянул: казалось, что «свечка» накренилась, как Пизанская башня, угрожая сбросить непрошеного гостя туда, где точечные огоньки уличных фонарей обозначали широкий и оживленный обычно проспект.
Там, внизу, лежал другой мир, но и в нем сейчас жизнь приостановилась: ни одной машины, ни одного движения, ни звука.
Предчувствие необыкновенного охватило меня — что-то должно произойти!
Прямо сейчас, сию минуту! Может, по темно-синему небу, перекрывая звезды, косо скользнет круглая, издающая легкое жужжание тень летающей тарелки, перемигнутся разноцветные сигнальные огоньки и ко мне выйдет инопланетное существо — зеленое, с глазами-блюдцами и рожкамилокаторами…
Подул ветер, на этаже нехорошо завыло, зашевелились силуэты бетонных опор, из углов полезли бесформенные угрожающие тени. Желтый лунный свет поблек, и все окружающее приобрело не правдоподобный, призрачный вид.
И тут раздался отдаленный звук… Или показалось обостренному слуху?
Нет… Вот еще… И еще… Неужели… Я уже понял, но пытался не признаваться в этом. Шаги! Медленные, крадущиеся — шерк, шерк, шерк. Кто-то поднимался по лестнице, и разумного объяснения — кому могло понадобиться в полночь забираться на верхотуру недостроенного дома — в голову не приходило. Я инстинктивно спрятался за железную бочку из-под цемента, искренне надеясь, что сию минуту все разъяснится — появится нетрезвый, обросший щетиной сторож и можно будет перевести дух и посмеяться над своим глупым страхом. Шерк, шерк, шерк… шаги приблизились, уже должен был показаться и человек, если сюда поднималось материальное существо, но в поле зрения никто не появлялся.
Шерк, шерк, шерк… Пол на этаже покрывала цементная пыль, и сейчас она поднималась столбиками, зависала на несколько секунд и медленно опускалась на черные рубчатые следы, проявлявшиеся один за другим на сером бетоне.
Я впал в оцепенение: руки и ноги стали чужими, голос пропал, как будто кто-то другой вместо меня находился здесь и, безгласный и недвижимый, наблюдал картину, противоречащую самим основам с детства привычных представлений об окружающем мире.
Шерк, шерк, шерк… Следы протянулись к дальнему краю площадки, луна наконец вынырнула из облаков, и на полу вырисовывалась квадратная, немного скособоченная тень, упиравшаяся основанием в замершие у обрыва следы.
Очевидно, разум у меня не функционировал, но где-то на уровне подсознания я почему-то отчетливо понимал: это не бестелесный пришелец из космоса, нет, не научной фантастикой тут пахнет, совсем другим, дремучим, многократно перевернутым и разоблаченным, осмеянным и развенчанным, чепухой, предрассудками, ставшими вдруг реальностью, страшненький такой запашок, от которого, оказывается, и впрямь волосы дыбом встают и кровь в жилах стынет. А ведь и выпьют, чего доброго, ее, кровушку твою, и пистолетик макаровский девятимиллиметровый не поможет, и приемчики всякие хитрые, быстрые и надежные, тоже не сгодятся против потустороннего, нематериального, тут иные средства нужны, простые, проверенные: заговор там или молитва подходящая, кол осиновый, на худой конец пуля серебряная, водица святая.
Нету у тебя ничего такого, нетути, вон ты какой голенький, мягонький да беззащитненький, и сиди потому тихонько, не рыпайся, не кличь беды, может, стороной пройдет, если не учуют они духу человеческого. Почему они? Да потому что сейчас еще кто-то явится, не любит их брат поодиночке-то шастать…
И точно: раздалось какое-то мяуканье, сверху голова чья-то свесилась, осмотрелась и спряталась, а вместо нее ноги показались, потом вся фигура кругленькая на руках повисла, покачалась над пропастью, прогнулась пару раз и исхитрилась на этаж запрыгнуть, прокатилась по полу колобком, вскочила, отряхнулась по-кошачьи, так, что пыль цементная во все стороны полетела, и прямиком к лебедке: корыто металлическое для цемента тросиками прихватила и вниз столкнула. Завизжала лебедка, ручка закрутилась как бешеная, а рядом, оказывается, Семен Федотович Платошкин стоит, директор заготконторы, пиджак платочком очищает. Почистился, прихорошился, хвать за ручку и крутит, корыто свое обратно поднимает. Хитрец великий, не наш клиент — обэхээсовский, живет будто на пять зарплат, а как ревизия или проверка какая — у него полный ажур. Чего это он ночью по крышам лазит? Любит на здоровье жаловаться, валидол показывает, а сам может акробатом в цирке работать. Да и ручку лебедки вертит легко, свободно, а когда поднял корыто, в нем целая компания: и Рома Рогальский с женой, и Иван Варфоломеевич Кизиров, и две девочки из «Кристалла», и тетя Маша, и пегий Толик-повар, и какие-то незнакомые.
Веселые, нарядные, но не такие, как внизу, отличаются чем-то, хотя сразу и не разберешь, в чем тут дело.
— Ромик, включи электричество, — Кизиров к бетономешалке подошел, голову внутрь засунул. — Страсть размяться хочется.
Рогальский зажал своей лапой кабель, мотор взвыл, ноги Кизирова дернулись полукругом, но он их подобрал, только туфли снаружи остались, кожаные югославские, на «молнии» сбоку. Грохотало и хрюкало сильно, а все равно хруст слышался, у меня чуть внутренности не вывернуло.
А Платошкин еще раз свой лифт поднял, и опять там была знакомая публика: Козлов, что в прошлом году жену зарезал, не признался, хотя улик было два вагона и на суде в последнем слове клялся, мол, невиновен, плакал, уверял: ошибка вышла, Бадаев — растратчик и взяточник, Вика — секретарша большого
