поступает нетипично, вынужденно, вопреки своим принципам и убеждениям. Поэтому ни к какому определенному выводу он прийти так и не смог. Тем более что вскоре пища для размышлений исчезла — Мария снова прервала с ним связь и больше на уговоры не поддавалась.
— Это оправданно, если есть чувства, — объяснила она. — А если их нет…
— Почему ты решила, что их нет?
— Видно невооруженным глазом. Ты равнодушен, холоден, никогда не говоришь комплиментов…
Возразить было нечего, она права на все сто процентов. Значит, как он и предполагал, она, соглашаясь на близость, надеялась, что рано или поздно в нем проснутся чувства… И когда убедилась, что этого не произойдет, оборвала тонкую, связывающую их ниточку. Винить можно было только самого себя, хотя по некоторым, едва заметным изменениям в поведении Марии Элефантов интуитивно чувствовал: что-то переменилось, в ее жизни появился неведомый фактор, обусловивший разрыв в большей степени, чем отсутствие любви, с которым она мирилась целых два года. Он даже поставил вопросительный знак в июньском календаре, но вскоре забыл о своих сомнениях — осталось только ощущение вины перед доверившейся ему женщиной, надежды которой он так бессовестно обманул.
«Ну да ладно, — успокаивал он сам себя. — Все проходит, все забывается. Ничего страшного не произошло, обошлось без трагедий, сердечных ран и душевных мук. И слава Богу».
Элефантов ошибался. Как нищий арабский рыбак, откупоривая заинтриговавший его кувшин из желтой меди с печатью Сулеймана ибн Дауда на свинцовой пробке, не подозревал, к чему это приведет, так и он, бездумно, из любопытства вступая в связь с Нежинской, не мог предположить, что выпускает на свободу могущественного недоброго джинна, который через несколько лет предъявит счет за проявленное легкомыслие. И потребует оплатить его сполна.
Глава одиннадцатая
СТАРИК
Биопотенциал у Старика оказался немногим выше обычного, но Элефантова это не особенно огорчило. В последнее время работа отошла на задний план, на первый же выдвинулись проблемы, ранее для него не существовавшие, в которых он мучительно пытался разобраться, путался, не получая прямого, однозначного и ясного ответа, и оттого злился сам на себя.
Теперь он пытался сделать то, чего обычно не признавал: прибегнуть к посторонней помощи и использовать уникальный жизненный опыт Старика в качестве рабочего инструмента для решения задачи, оказавшейся не по зубам ему самому.
Старик пошел навстречу: рассказывал, отвечал на вопросы, приводил примеры. Они немного сошлись — побывали в гостях друг у друга, однажды далеко за полночь пили водку, которую Элефантов не переносил, а Старик употреблял как воду.
Элефантова удивляла монолитность личности Старика, исходившая от него внутренняя сила и непоколебимая уверенность в себе, он остро ощущал: именно этих качеств не хватает ему самому — и в глубине души надеялся, что общение с новым знакомым поможет их почерпнуть. Но, передергиваясь после пятой рюмки, от которой он при других обстоятельствах и в другой компании, несомненно, отказался бы, Элефантов позволил себе понять, что твердость характера и другие привлекательные личностные качества — штука незаемная и, например. Старик не стал бы делать того, чего ему не хочется, чтобы не отстать от него, Элефантова, либо от кого-нибудь другого, сколь бы уважаем и авторитетен ни был этот самый другой. Потому что Старик не ориентировался на других, не чувствовал зависимости от них и оттого не старался им подыграть, не стремился понравиться, произвести благоприятное впечатление. Поддержку своим решениям и поступкам он находил в себе самом. Склонный к образному мышлению, Элефантов, опьянев, представил, что вместо позвоночника у Старика стальной стержень, откованный в жестоком страшном горниле и имеющий форму трехгранного штыка. И тут же почувствовал собственные гибкие позвонки, готовые в любой момент сложиться самым удобным образом.
Он был не прав, доходя до крайности в болезненном самоанализе. Он не был трусом, подхалимом и приспособленцем, не кланялся начальству, не угождал людям, от которых в какой-либо мере зависел, и твердостью позвоночника выгодно отличался от многих из тех, кто его окружал. Если бы он хотел покоя, достаточно было оглянуться вокруг. Он, истязаясь вопросом о своей состоятельности как личности, искал критериев высшей пробы и поэтому проводил сравнение со Стариком, которое, естественно, успокоить не могло, хотя и в Старике отыскивались крохотные человеческие слабости.
Некоторые странности поведения. Иногда он пропадал неизвестно куда, появляясь так же внезапно, как исчез. Однажды Элефантов случайно встретил его у привокзальной пивной в компании нетвердо стоящего на ногах татуированного субъекта и пока растерянно думал, следует ли подойти. Старик равнодушно повернулся спиной.
Были у него и свои болевые точки" которые Элефантов тоже нащупал случайно.
Из потертой планшетки вывалился пакет со старыми фотографиями. Пожелтевшая бумага, растрескавшийся глянец, на обороте чернильным карандашом короткие пометки.
Группа немецких офицеров возле заляпанного грязью «Опель-Капитана».
Первый слева — Старик. Псков, 1942.
Трое обросших, изможденных, но весело улыбающихся парней в фуфайках, с автоматами. Лес, 1942.
Печальный очкарик с впалыми щеками. Вася Симкин. Пог, в 1942.
Старик в польской форме, конфедератке, грудь в крестах. Радом, 1944.
А вот совсем другие снимки — портреты в три четверти, чуть нерезкие, переснятые с официальных документов — кое-где в уголках просматривается идущий полукругом готический шрифт печати. Одинаковые мундиры, похожие лица — властность, высокомерие, презрение. Отто фон Клаймнихаль, Фриц Гашке, Генрих фон Шмидт… И даты: 4 октября 42-го, 12 ноября 43-го, 3 января 44-го…
Последняя фотография того же формата, но отличная от других, коротко стриженная симпатичная девушка, прямой взгляд, советская гимнастерка с лейтенантскими погонами. Нерезкость, характерная для пересъемки, здесь отсутствует, имени и фамилии на обороте нет, только цифры: 9.12.1944.
Старик заваривал чай на кухне, и Элефантов пошел к нему спросить, действительно ли он снят с немцами или это переодетые разведчики, зачем в его архиве хранятся портреты врагов, что за девушка запечатлена на последней фотографии и что обозначают даты на каждом снимке.
Но он не успел даже рта раскрыть, как Старик почти выхватил фотографии, сунул их в пакет, пакет — в планшетку, до скрипа затянул ремешок и запер ее в стол.
— Ничего не спрашивай — про это говорить мне нельзя, время не вышло.
Элефантов, конечно, поверил бы в такое объяснение, если бы у Старика вдруг резко не изменилось настроение: он замкнулся, ушел в себя, а потом неожиданно предложил выпить водку и вместо обещанного чая поставил на стол литровую бутылку «Пшеничной».
Тут-то Элефантов, которому подобные перепады настроений были хорошо известны, понял, что дело не в каких-то запретах, а в глубоко личных, тщательно запрятанных причинах нежелания ворошить некоторые эпизоды своей жизни. Он понял, что у железного Старика в душе тоже есть незажившие раны, которые он неосмотрительно разбередил. И, не попытавшись отказаться, с отвращением проглотил содержимое первой рюмки.
— Вот этот твой прибор, он мог бы мысли читать? — неожиданно спросил Старик, будто продолжая давно начатый разговор.
Элефантов качнул головой.
— Жалко. А то б я за него руками и ногами схватился — и людей подходящих разыскал для опытов, и у начальства вашего пробил все что надо: деньги, штаты, оборудование!
— Для чего?
— Нужная штука. И нам для работы, и вообще всем.
— Непонятно.
— Вот смотри, — Старик загнул палец. — В прошлом веке разбойники изгоями жили, кареты грабили, купцов потрошили, женщин захватывали, награбленное в пещеры прятали да в землю зарывали. К людям путь заказан — на первом же постоялом дворе, в любом кабаке узнают — в клочки разорвут.
Одним словом — полная ясность: кто есть кто. Тридцать лет назад на притонах да «малинах» всяких жизнь ключом била: воровские сходки, гулянки, «правилки», разборы — блатное подполье — документов
