Точно так же поступал наш сержант: о тяжких грехах не заикался, а в пустяках винился. Больше всего корил он себя и опасался гнева божьего из-за чрезмерного пристрастия к мясному. Самое же преступное его деяние заключалось якобы в том, что, проходя как-то мимо дома, где жарилось мясо, он не утерпел и понюхал. И вдыхал этот аромат с таким вожделением, что, верно, оскорбил всевышнего и теперь считал себя достойным вечного проклятия и уповал лишь на милосердие господне. Монах выслушал перечень всех этих ничтожных прегрешений, каковые, вместе взятые, и одного греха не стоили, и спросил, не припомнит ли сержант за собой чего-нибудь еще, тот сказал, что больше ничего нет. Все же монах, зная, что за ним водится, настаивал и назвал несколько тягчайших грехов, в которых, как ему было известно, тот был повинен, но сержант отрекся не моргнув глазом. Видя этакую его наглость, монах и говорит, что, понюхав жаркое, он-де тяжко оскорбил бога и что, даже не будь этого, уже одно его пристрастие к мясному – большой грех, который должно искупить, и в самом деле наложил на него епитимью, да такую строгую, что сержант оторопел. За услаждение мясным духом получил он такую же, если не большую, кару, чем если бы исповедался во всех грехах, в коих был на деле виновен. Понятно, что сержант был немало раздосадован, однако виду не подал и, приняв отпущение, встал с колен и пошел восвояси. Предписанную епитимью он, как говорят, выполнил, но обиды не простил, затаил злобу против монаха и ждал случая отомстить.
В скором времени этот самый монах поехал читать проповедь в одно селение, где в тот день освящалась церковь и устраивалось празднество. Происходило сие во владениях некоего дворянина из Меца, который был в дружбе с нашим сержантом. Его-то этот дворянин и пригласил с собою вместе на праздник – он уже много раз убеждался, что сержанта, которого к тому же знали как любимца сеньора, народ боится и слушается больше, чем его самого.
Время было летнее, день стоял погожий, и вот, когда церемония и праздник подошли к концу, сержанту припала охота прогуляться. Проходя мимо одного сада, он увидел лошадь, привязанную к стволу дерева недоуздком да щипавшую траву, а рядом начиналось большое пшеничное поле. Длина привязи была такова, что позволяла лошади отходить довольно далеко от дерева и кружить вокруг него, подходя же к краю поля, она вытягивала шею и принюхивалась, словно была не прочь полакомиться пшеничкой, кабы могла. Однако, как ни близко, но ей было не дотянуться.
Сержант осведомился у местных жителей, чья это лошадь, и услыхал в ответ, что ее хозяин – святой отец, читавший проповедь нынче в церкви, он-то и привязал ее пастись. Узнав, что лошадь принадлежит тому монаху, сержант возрадовался – самого монаха он приметил и раньше, но не знал, что у него была с собой лошадь. Тут-то и решил он отомстить за строгую епитимью, что наложил на него некогда брат- кордельер. Зная наперед, что местные судьи ни в чем ему перечить не станут – тому порукой его короткое знакомство с сеньором, он отвязал лошадь и отвел ее к ратуше, в особое помещение для скота, замеченного в потраве.
Когда святой отец пришел за своей лошадью, он не нашел ее на месте. Удивился он и стал расспрашивать, не знает ли кто, куда она делась, и ему сказали, что сержант из Меца взял его лошадь и отвел к судье, потому что застал ее за потравой пшеницы. Услышав это, бедняга монах изумился: ему казалось, что лошадь была надежно привязана и что никак не могло случиться, чтобы она забрела в поле, а о епитимье, которую он когда-то наложил на сержанта, он уж давно позабыл. Уверенный в своей правоте, он отправился в суд, жалуясь, что сержант увел его лошадь ни за что, ибо она была привязана и пшеницы не портила. Призвали сержанта, и он подтвердил свое обвинение: он-де застал лошадь на месте преступления, увел ее на законном основании и требует, чтобы хозяин уплатил штраф. Монах же отпирался, говоря, что его притесняют незаконно и что никакого ущерба не причинено. «Ну и что же, – говорит на это сержант, – все равно того, что она делала, достаточно, чтобы я арестовал ее, и, повторись это еще раз, я бы поступил так же». – «Что же такого она делала, – спросил святой отец, – что вы забрали ее?» – «Что делала? Вытягивала шею, нюхала пшеницу и явно хотела ее отведать, только привязь ей и помешала». – «Боже мой! – воскликнул святой отец. – Да какой же, скажите на милость, ущерб причинила моя лошадь, пусть даже она и хотела наесться пшеницы, но ведь она ее не тронула!» – «Хватит того, – говорит сержант, – что она ее нюхала и хотела съесть, ибо намерение приравнивается к деянию». – «Да где вы слыхали о таком законе?» – «У вас на исповеди, святой отец, – отвечает сержант. – Ведь наложили же вы на меня тяжкую епитимью только за то, что я понюхал жаркое, сказав, что пожелать и сделать – это одно и то же, так вот, если хотите получить свою лошадь, платите штраф, иначе она будет наказана по всей строгости».
Тут монах понял злобный и коварный умысел сержанта, понял и то, что положение безвыходное, ибо среди Судан не было никого, кто бы осмелился возразить сержанту, а вздумай он жаловаться – все равно окажется не прав, – Пришлось ему согласиться на штраф и выложить столько, сколько сержанту вздумалось назначить. Да и что ему оставалось делать: из двух зол выбирают меньшее! Уплатив штраф, он сел на свею лошадь и поскорее поехал в монастырь, да еще рад был, что хоть так отделался. Что ж, с иными людьми лучше вовсе не связываться, как говорится, не буди лиха, пока лихо спит.
Новелла 37-я,
повествующая о двух сборщиках пожертвовании из Меца, о баснях, которые они плели добрым людям, и о прочих их проделках
Все, что будет сейчас, вам на потеху, рассказано в этой новелле о двух бравых сборщиках пожертвований, произошло не так давно в нашем славном, хранимом господом городе Меце и его окрестностях. Каждому у нас известно, что в 1497 году город посетил метр Жеан Клере,[35] или, как другие называют его, брат Жеан Клере, монах из ордена Проповедников;[36] весь тот год проповедовал он в Меце, особенно же много – в Великий и Рождественский пост, наведывался он к нам и в последующие годы, проезжая по провинциям, и я сам видел и слушал его. Проповеди его славились своей силой, на них собиралось обычно столько людей, что в церкви не умещалась и половина, и многие должны были уйти ни с чем.
Но вот что особенно важно для нашей истории: большинство слушавших метра Жеана Клере находили его проповеди превосходными, однако ж так думали не все, а дело было в том, что уж очень часто и сурово порицал он сборщиков пожертвований, за то что они дурачат людей, наживаются на торговле индульгенциями и реликвиями и вообще на чем только могут; обзывал их при всем честном народе ворами – словом, так бранил этих сборщиков, что все они – а в Меце их было немало – не слишком его жаловали. Он же велел верующим ничего им не давать и не слушать их россказни, потому что все они просто-напросто гнусные обманщики. И речи его были так убедительны, что вскоре сборщикам уже не удавалось получить ни гроша, мало того – стоило им начать проповедовать, как все или почти все, кто был в церкви, вставали и расходились, не желая их слушать. Несчастных попрошаек ни во что не ставили и шарахались от них, как от фальшивых денег, так что многим из них, особенно же тем, кто был не слишком горазд врать да болтать, пришлось худо. Но находились такие мастера своего дела, которым все было нипочем, и, что бы метр Жеан Клере ни сказал и ни сделал против них, они ухитрялись все переврать по-своему, всех обратить в свою веру, а кого не могли обмануть, тех обставлял!» по-другому, о чем и пойдет у нас сейчас речь. Были в Меце среди прочих сборщиков двое приятелей и, как говорится, товарищей по оружию, одного звали мессир Жеан Жорж, другого – не знаю как, и оба были весьма искусны в краснобайстве и надувательстве.
Вот что, к примеру, проделал названный мессир Жеан Жорж в одной деревне, расположенной недалеко от Меца, на пути в Сент-Барб, куда он пришел проповедовать. Обойдя уже много мест и убедившись, что везде подают очень скудно, – так подействовали на тамошних жителей наставления метра Жеана Клере, – он задумал переиначить его слова, и вот что из этого вышло. Едва только он взошел на кафедру и завел свои уговоры, как почувствовал, ч о здешние прихожане помнят слова метра Жеана Клере о его собратьях, и заговорил иначе; «Я не собираюсь, дети моя, задерживать вас понапрасну, но знайте: все вы закоренелые безбожники, если уж такие умелые проповедники, как метр Жеан Клере и многие другие, коих множество побывало в здешних местах, и те не смогли наставить вас на путь добродетели. Видно, не зря благочестивый метр Жеан Клере называл нас ворами и лгунами! А знаете ли вы, почему он называл нас лгунами? Да потому, что мы имеем обыкновение, благословив весь народ в церкви, начинать проповедь такими словами, как «добрые люди», или «честной народ», или «праведные христиане», а ведь это ложь, всякий знает, что людей добрых и праведных днем с огнем Не сыщешь! Вот и выходит, что мы лгуны, это и имеет в виду метр Жеан Клере, а иные понимают его слова превратно. А что, по-вашему, подразумевает он, когда называет нас ворами? Он и тут прав: ведь мы обкрадываем дьявола. Мы похищаем у него обреченные и проклятые души, вырывая их из его лап и передавая в руки Господа – такова сила молитв и добрых дел, к
