И мы по непроезжим дорогам отступали, отходили с боями. Чаще всего ночью. Мимо Орши, превращенной бомбежками и артобстрелами в сплошные руины.
Занимался день. Мы до сих пор так и не вышли к рокадному шоссе, тому, которое на протяжении всей кампании в России служило основной транспортной артерией, по которой осуществлялся войсковой подвоз.
Вдруг нам было приказано: немедленно занять позиции в открытом поле — рокадное шоссе уже в руках Красной Армии. В тот день нас непрерывно поливала снарядами русская артиллерия, включая знаменитые «катюши». Земля содрогалась, вокруг грохотало до боли в ушах. В воздух швыряло и технику, и людей. Впряженные в телеги лошади, обезумев, носились повсюду. Многие погибли от прямых попаданий. Мы оказались в безвыходной ситуации. Кое-кто, кто еще мог, пытался укрыться и даже окопаться в свежих воронках. Ни о каком отпоре неприятелю речи не было. В любую минуту можно было ожидать, что и в тебя угодит снаряд. Вот тогда сразу все бы и кончилось. Немецкая сторона уже была не в состоянии организовать воздушную оборону. Часть наших «тигров» и мы вместе с нашими пушками обороняли восточные подходы, откуда на нас неумолимо надвигались русские танки.
Я вообще не представлял, как вырваться живым из этой мясорубки. Русские «тридцатьчетверки» обложили нас со всех сторон.
И солнце палило страшно. Насколько свирепыми были здесь, в России, зимы, настолько жарким лето. Густой дым, валивший, казалось, отовсюду, смрад гари едва ли не лишали нас рассудка.
Во второй половине дня наш командир расчета сказал мне: «Если до вечера не погибнем, тогда уйдем с этой позиции». Никто в ответ и слова не промолвил, но каждый думал: скорее всего, конец наш близок.
Когда начало смеркаться, артиллерийская канонада чуть утихла. Вероятно, русские подумали, что, дескать, всех нас перемолотили. Поэтому нашим танкам и нескольким орудиям удалось через неширокую просеку все же пробиться поближе к рокадному шоссе. И когда мы уже подумали, что вырвались, неожиданно из кустов справа загремел пулемет. На моих глазах несколько моих товарищей упали и больше не поднялись. Одного унтер-офицера из нашей группы пули в считаные секунды превратили в решето. Я, обезумев от ужаса, стал подгонять лошадей. Как мы вырвались из этого ада тогда, мне до сих пор непонятно.
В конце концов мы вышли к шоссе и почти до полуночи вместе с другими отбившимися от своих частей пробивались к Минску. На какой-то длинной-предлинной просеке решено было сделать привал. Выставив посты боевого охранения, мы впервые за несколько ночей немного поспали и даже поели из прихваченных с собой запасов провианта.
На следующее утро отход продолжился. Мы шли лесами, полями, оставляя в стороне горящие села. Время от времени случались стычки с врагом. Больше всего потерь происходило от атаковавших нас на бреющем штурмовиков и истребителей. Эти всегда выныривали откуда-то и посыпали нас бомбами и обстреливали из пулеметов и пушек. После таких атак мы всегда недосчитывались повозок или грузовиков, не говоря уже о наших товарищах. От тех, кто получал пулю в голову, говорили, что им, мол, «повезло» — потому что другие бойцы погибали в страшных муках от полученных тяжелых ранений, призывая смерть как избавление.
29 июня 1944 года мы, едва забрезжил рассвет, добрались до реки у Борисова. Метрах в двухстах от деревянного моста мы остановились. Через равные интервалы мост подвергался атакам русских с воздуха — штурмовики противника без устали бомбили его. Бойцы саперного батальона к полудню каким-то образом ухитрились кое-как восстановить его, и мы сломя голову переправились на другой берег. Едва оказавшись там, мы замаскировали орудия в прибрежных кустах. Восточный берег уже вовсю обстреливали русские. Окопавшись на берегу, мы рассчитывали, что нас никто не заметит. Несмотря на страшную усталость, спать никто не мог. Только к ночи мы смогли продолжить отступление.
На следующий день утром, увидев недалеко от дороги кукурузное поле, мы решили укрыться на нем и отдохнуть. Внезапно с того места, где мы оставили третье и четвертое орудия, защелкали выстрелы, послышались крики. Над нашими головами засвистели пули. Русские, заметив нас, неслышно подкрались и, обстреляв несколько наших орудийных расчетов, наповал убили нескольких наших солдат. Счастье, что я находился у первого и второго орудия, которые попались на глаза русским уже потом. Но тут мы не выдержали. Взявшись за оружие, мы стали обороняться. Русские были удивлены не на шутку. Поскольку на подкрепление им, судя по всему, рассчитывать не приходилось, они были вынуждены отступить. В этом бою 16-летний кандидат в офицеры получил ранение в живот. Мы с несколькими товарищами оттащили его к шоссе, а там погрузили на чудом подвернувшийся санитарный грузовик. Но мальчишка вряд ли выжил. И не только по причине серьезности ранения, но еще и потому, что и грузовик этот мог спокойно не доехать до места назначения. А остальные шестеро так и остались лежать на том кукурузном поле. Пришлось оставить и два орудия.
Наше отступление продолжалось, нам ничего не оставалось, как отходить. Мы как могли пытались срезать путь, потому что продвигаться непосредственно по шоссе было весьма рискованно — русские не оставляли его в покое. Иногда, чтобы укрыться от вездесущих штурмовиков, мы выбирали полуразрушенные деревни. Но они настигали нас и там. Жуть, да и только — повсюду у обочин трупы, часть из них обезображены до неузнаваемости. Никто из водителей даже не соглашался увезти их. Впрочем, и наши командиры руки опустили, короче говоря, мы медленно скатывались к хаосу, анархии. Каждый спасал только себя, и нечего было рассчитывать на чью-то помощь. Царило всеобщее отчаяние.
Вот я пишу сейчас об этом, восстанавливая в памяти пережитое, и у меня не укладывается в голове, как подобное безумие вообще стало возможным. Мы в буквальном смысле слова оказались брошенными на произвол судьбы. И кошмарные события тех дней запечатлелись в памяти на всю оставшуюся жизнь. Это был такой кошмар, что я до сих пор не могу понять, как я вообще остался жив. Скольких же ангелов-хранителей нужно иметь, чтобы вырваться из такого ада? А тысячи моих товарищей, похоже, и одного-то не имели. Нет, словами этого не описать. Да и никакому кинофильму не под силу передать тех ужасов.
Под вечер, добравшись до какой-то полянки, мы решили стать на привал. Легкие орудия мы уничтожили — они только обуза при отступлении. Боеприпасы пришлось зарыть в землю — чтоб враг не воспользовался.
Внезапно появился лейтенант, командир батареи. Последние два дня о нем не было ни слуху ни духу. Он явился с приказом, поступившим по радио: «Пробиваться на запад на свой страх и риск». Этот приказ и послужил окончательным подтверждением тому, что группа армий «Центр» перестала существовать.
Мы быстро разобрали целый грузовик с провиантом. Я тоже запасся впрок консервами и хлебом. Прихватил и патронов. Теперь у каждого оставалось лишь одно оружие — винтовка.
От нашей батареи осталось всего 50 с небольшим человек. Где были остальные, обозные, например, или из подразделения боепитания — то ли погибли, то ли отправились другим путем, мы не знали.
Решено было разделиться на группы по шесть человек с унтер-офицером во главе. «Когда стемнеет, выходим, если кого-то ранит, его обязательно забрать с собой, а группу ни в коем случае не разбивать» — таков был приказ. Мы прихватили с собой пулемет и трассирующие пули. Через лес мы к десяти часам вечера благополучно добрались до шоссе.
Там нашим взорам предстала ставшая обычной картина разрушения и уничтожения. На многие километры протянулись подожженные или сгоревшие грузовики. Исправные машины приходилось все равно бросать — большинство были с пустыми баками, но будь даже они с полными, толку от этой техники было мало: дорога была сплошь изрыта воронками, да и партизаны не дремали — заваливали шоссе спиленными деревьями. Вдруг непонятно откуда ударил пулемет. Мы
