пола немилосердно сифонило холодом, словно в старой деревенской избе.
— Сел в первый раз на реактивный — ноги от страха на педалях морзянку выбивают, — посмеиваясь, рассказывал майор. — До того летал — самолеты нормальные были. Глянешь — палка крутится, значит — летишь. А тут спереди дыра, сзади тоже. Разве это машина? Примус какой-то, а не самолет. И кабина наглухо задраена, не слышишь ни черта. То ли гудят движки, то ли давно заглохли…
Мы понимающе заулыбались. Палка — это воздушный винт, пропеллер. Дыра — реактивное сопло. А у Филатова всему свое, земное, даже как бы пренебрежительное наименование.
Мысли невольно обращались к истории развития авиации. Давно ли, кажется, в небо поднялись беспомощные, покорные ветру воздушные шары? За ними — громадные, неповоротливые, как звероящеры, дирижабли и примитивные, как таратайки, четырехкрылые аэропланы. И вот перед нами человек, который освоил реактивный самолет. А вскоре на таком будем летать и мы.
Какая же у этой машины скорость? Подумать только, она мчится быстрее артиллерийского снаряда! Сумеем ли мы оседлать ее? Должны!..
Хотя черт его знает! Заранее утверждать трудно. Каких только страстей не рассказывали нам об этих, пока еще неведомых, машинах. В училище ходили легенды о капитане Бахчиванджи, который погиб в испытательном полете на реактивном истребителе. А еще говорят, что необычайной мощности двигатели взрываются и до сих пор. Говорят, будто при пилотировании таких самолетов у летчика от перегрузок сами собой закрываются глаза.
А, да мало ли что говорят! Я попытался отмахнуться от неприятных мыслей и вдруг вспомнил обломок лопатки от ротора реактивной турбины, который лежит на столе комэска в его кабинете. Теперь этот безобидный с виду кусочек металла казался мне страшным, смертоносным осколком, занесенным туда с поля боя. Хотелось попросить Филатова, чтобы он сам рассказал о своих «реликвиях», но я не решился.
А пока что он говорил о другом. Послушать его, так летать на новом самолете — одно удовольствие. И кабины на нем комфортабельные, и движки надежные, и в пилотировании он гораздо проще, чем любой винтомоторный. Конечно, есть, мол, кое-какие особенности, есть определенные сложности, но они скорее чисто морального, психологического порядка. Все новое в технике, как и вообще все новое и непонятное, первоначально вызывает у человека если не страх, то некоторую робость. А это чувство нужно загодя в себе подавить и отбросить.
— В свое время я опасался даже велосипеда, — посмеиваясь и как бы размышляя вслух, говорил Филатов. — Потом так же самолета боялся. С виду — птица, да ведь железная, того и гляди клюнет и грохнется. Смешно? Да, сейчас смешно, а было по-настоящему страшно. Значит, от чего страх? От незнания…
Мы смотрели на командира эскадрильи, невольно любуясь его крепко сбитой кряжистой фигурой, его открытым, смелым лицом. Беседуя с нами, он поднялся из-за стола, неторопливо прошелся по классу и, прищурясь, окинул нас цепким, пытливым взглядом:
— О валёжке слышали? Я недавно здорово напугался…
Он пояснил: валёжка — самопроизвольное кренение самолета на высоких скоростях, и опять рассказывал по-своему:
— Гляжу — пошла машина вперевалку, как утка с набитым зобом: ковыль, ковыль… Вот, думаю, штука! Сдурела она, что ли? Ведь опрокинется сейчас, гробанется. А с парашютом сигать неохота, катапульта — та же пушка. Выстреливать вместо снаряда самим собой — приятного мало. Да и самолет жалко бросить. Это какие же деньжищи!..
Он стоял перед нами, слегка нагнув свою лобастую голову и надежно расставив ноги. А мне вдруг стало отчего-то жутко и весело. Попробуй его, медведя, качни! А катапульта? «Катапульта — та же пушка». Какая же она, эта пушка, если может запросто выбросить в небо такого вот топтыгина из летящего самолета?!
Нет, не напрасно я всем своим существом предчувствовал, что со мной рано или поздно произойдет что-то необыкновенное. Вот она — романтика! Не отвлеченная, не надуманная, а вполне конкретная, реальная. Она предстала перед нами в образе этого обыкновенного и необыкновенного человека с чуть лукавым прищуром и глуховатым голосом. Но теперь-то мы знали, что он не просто летчик, а летчик- реактивщик. Наш командир. Под его началом мы будем стоять у колыбели реактивной авиации, летать на таких скоростях, которые иначе как сумасшедшими и не назовешь.
Над многочисленными схемами, графиками и рисунками на стене в классе висел большой, словно лозунг, красивыми буквами написанный плакат: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Чуть пониже — другой. На нем — знаменитые слова Циолковского: «За эрой аэропланов поршневых должна следовать эра аэропланов реактивных».
Неужели и вправду эта эра уже наступила? Дух захватывало от такой мысли.
У Филатова был явно иронический склад ума. И о столь важном, поистине историческом событии, и о личной причастности к нему майор говорил как о чем-то обыденном, да еще с небрежной усмешечкой. Впрочем, это, на мой взгляд, лишь подчеркивало его незаурядность. Только мужественный человек может вот так откровенно и снисходительно посмеиваться над опасностями, с которыми связана избранная им рискованная профессия.
Час промелькнул как одна минута. Мы даже удивились, услышав сигнал на перерыв: так быстро? И впервые за все время занятий в учебной базе никто не спешил из класса.
В комнату для курения Иван Петрович не пошел. О чем-то размышляя, он прогуливался по коридору. Наблюдая за ним, я отметил про себя, что и походка у него своеобразная, летная. Ходил он неторопливо, вперевалку и немножко боком — правым плечом вперед. Так вышагивают люди, привыкшие к унтам и встречному ветру.
— У майора — валёжка, — пошутил Пономарев, ничуть не опасаясь того, что Филатов его услышит. А может, он произнес эти слова вслух и не без умысла, чтобы покрасоваться: мне, мол, все нипочем. Его вечно томила жажда острых ощущений. Обладая способностью моментально забывать любые огорчения, наш бесшабашный приятель снова держался так непринужденно, будто это совсем не он какой-нибудь час назад с самым смиренным видом стоял перед комэском навытяжку.
— Тише ты! Он же слышит, — указывая глазами в сторону Филатова, шепнул Шатохин. — Не дразни гусей.
— А ты не шипи, как баллон со сжатым воздухом, — ухмыльнулся Пономарь.
— Истребители уже все на реактивных летают, — вступил в разговор Коля Зубарев. — Переучились. А мы еще и не начинали.
— Ничего, начнем и мы, — отмахнулся Валентин. — Время такое. Как когда-то парусный флот был вытеснен паровым, так теперь винтомоторная авиация уступает место реактивной. От этого никуда не уйдешь. Закон. — И вдруг, увлекаясь, он окинул нас загоревшимся взглядом: — Нет, вы только вникните, что происходит! Это… Это же самая настоящая техническая революция!..
Мысль, высказанная им, была, скорее всего, лишь предположением, догадкой, но Валентин редко говорил о чем-нибудь с сомнением или хотя бы с раздумьем. Он всегда категорично утверждал или отрицал. И мы восприняли его заявление с иронией. Чего-чего — революция? Какая такая революция? Ну, братец, тут ты хватил через край, подзагнул.
— Почему? — задиристо вскинулся Пономарев. — Появление парового двигателя было самой настоящей революцией для всего тогдашнего транспорта. Да и не только для транспорта — для всей индустрии. А тут — реактивный. Нет, не зря Циолковский сказал: новая эра!..
Спорить с ним невозможно. Ты слово — он тебе сто. Вот и сейчас он весь ощетинился от наших возражений. Докуренная до основания сигарета обожгла ему пальцы, он зашипел сквозь стиснутые зубы, щелчком послал окурок в урну, тут же закурил снова, сделал пару глубоких затяжек и опять зарокотал, как мотор на холостых оборотах.
Отстаивая свою точку зрения, Валентин говорил громко, почти кричал. Это привлекло внимание Филатова. Майор неторопливо двинулся в нашу сторону, но вдруг остановился, прислушался и шагнул к окну.
Пономарев умолк. На минуту воцарилась тишина, и в этой тишине зародился непонятный, быстро усиливающийся звук. Казалось, где-то неподалеку с тяжелым шумом хлынула огромная масса воды. В ее клокотание вплелся пронзительный звенящий свист, а в следующий момент все вдруг содрогнулось от
