— Да вон — в дугу парня согнуло. Бегал я к местным медикам, а у них тут только фельдшерский пункт, помочь не могут. Надо срочно везти в нашу санчасть.
Все обеспокоенно примолкли. Время — около часа, попутных не жди, если вызвать по телефону «скорую помощь» из гарнизона, когда ее дождешься! А тут, как назло, метель, холод.
— Так есть среди вас водитель? — повторил Карпущенко.
— Есть! — шагнул вперед Зубарев.
— Ты?! — вырвалось у Шатохина.
Я тоже был озадачен: никогда прежде не видел Николу за рулем автомобиля, и никогда он не говорил нам, что имеет водительские права. Впрочем, он не из хвастливых, может, права у него и есть…
А Зубарев уже вскочил на подножку грузовика, хлопнул дверцей, не мешкая, включил зажигание и нажал стартер. Услышав, как зарокотал заведенный мотор, Карпущенко обрадованно повернулся к нам.
— Там, в кузове, брезент. Разверните, положим на него шофера. Если по дороге ему станет хуже, держать на руках. Ясно?..
Через минуту-другую наш грузовик мчался навстречу косо летящему густому снегу. Зубарев вел его неплохо, только почему-то не по правой, а по левой стороне дороги. «Наверно, выбирает, где меньше выбоин», — подумал я, успокаиваясь. Когда сильно встряхивало, больной водитель-солдат стонал, и мы держали его на растянутом брезенте, как на носилках. А из кабины время от времени слышался сердитый крик Карпущенко: «Сбрось газ!.. Куда жмешь?!.»
Судя по этим возгласам, можно было предположить, что Зубарев за рулем чувствует себя уверенно. Да и скорость была большой, газовал он и в самом деле напропалую. Но как не понять его: в кузове — больной, надо торопиться.
Лишь один раз случилось что-то непонятное: Николай так тормознул, что мы чуть не попадали со скамеек. Но, оказывается, на переезде через железнодорожное полотно неожиданно закрылся шлагбаум. Подождав, пока он откроется, Зубарев плавно выжал сцепление и на удивление осторожно, без резких толчков проехал по рельсам. А еще через несколько минут наш грузовик, загодя посигналив, остановился возле знакомых ворот контрольно-пропускного пункта.
— Быстрее открывайте! — поторопил дежурных Карпущенко.
Дальше дорога была асфальтированной, и до лазарета Николай домчал нас во мгновение ока. Сдав заболевшего солдата медикам, мы потоптались в коридоре, пытаясь разузнать, что же все-таки с ним стряслось, но нас выпроводили за дверь: «Не шумите здесь!» А Зубарев все еще оставался в кабине. Уткнувшись лицом в сложенные накрест руки, он грудью лежал на руле.
— Что с ним? — забеспокоились мы. — Уснул, что ли?
Карпущенко, враз насторожившись, потребовал:
— А ну-ка, дыхни!..
Повел носом, удивился:
— Нет, не пьян. А чего же ты жал, как шальной? Ишь, лихач!
Ничего не ответив, Николай выбрался из кабины и, понуря голову, устало зашагал к гостинице.
— Сознайся, впервые сидел за рулем, — догнав, тронул его за локоть Пономарев.
— Пошел к черту! — отмахнулся он. Потом, видя, что Карпущенко вернулся в лазарет, с вызовом сказал: — Надо — я и танк поведу!
Он вел машину действительно впервые, зато в последний раз был в клубе промкомбината. Не захотел больше ездить туда, как бы мгновенно потеряв всякий интерес к нашим веселым «рейдам». Мы и подзадоривали, передавая приветы от девушек, и подтрунивать пытались — не помогло ничто.
Пономарев, стараясь как-то повлиять на несговорчивого приятеля, стал называть Николая «старым мальцом». Выражение «старый малец» было местным, видимо, равноценным общеизвестному «старая дева». В обращении к парню оно казалось особенно колким. Но несмотря ни на какие подначки, Зубарев оставался в гостинице. А однажды, когда его очень уж допекли, он сердито сверкнул глазами:
— Отстаньте вы! Сказал — все!..
«Сказал — все!..» Не часто слышали мы эти слова от Зубарева, но если уж он их произносил, то требовать чего-нибудь от него было бесполезно.
В те дни резко похолодало, и Лева решил, что Николая испугала непривычная стужа.
— Я, признаться, тоже посидел бы дома, — заколебался он. — В такую лютую погоду не до прогулок.
— Ну вот, еще один дезертир! — разозлился Пономарев. — Подумаешь, похолодало. Сейчас во всем мире похолодало. Вы только вникните, какая заварилась каша. От одного названия мороз по коже дерет: «холодная война». — Валентин повторил по слогам: — Хо-лод-на-я! Тут в любой момент вся планета может превратиться в ледяную пустыню. И по-моему, — он засмеялся, — глупо отправляться на тот свет нецелованным девственником.
Николай промолчал. Но как! Весь его вид выражал полнейшее пренебрежение и к нашим выпадам против него, и к самому предмету разговора. Оставалось лишь одно: закрыть дверь с обратной стороны. Все наши доводы и колючие наскоки разбились о его молчаливое упорство, словно о каменную стену.
— Он, скорее всего, росточка своего стесняется, — небрежно махнул рукой Пономарев, когда мы, оставив Николая в комнате, вышли из гостиницы.
Никто ему ничего не ответил. Было понятно: он раздражен. А Зубарев в чем-то по-своему прав. Не лишне иногда развлечься, но стоит ли шастать в поселок каждый выходной ради одних танцулек!
Словом, мы отступили перед Николаем и на этот раз.
Утомительно длинна на Севере зимняя ночь. Медленно и отчужденно проплывали над Крымдой далекие галактики. Холодными и острыми, словно шипы на колючей проволоке, казались звезды. С каждой неделей росло чувство нашей оторванности от всего мира.
Рассветало все позже и позже. К тому времени, когда в белесой предутренней мгле проступали вершины сопок, мы обычно были уже на аэродроме и, если позволяла погода, спешили подняться в воздух. Однако нам, молодым летчикам, сделать удавалось, как правило, всего лишь по одному-два коротких вылета: вскоре после обеда на землю опять опускалась темень. В считанные дневные часы мы работали как при аврале. Тогда сама земля вынуждена была приостанавливать свой извечный круговорот. Наши реактивные самолеты обгоняли ее вращение.
Старослужащие пилоты летали и ночью. Чернота вокруг была такой, что электрический свет в военном городке не достигал от одного дома до другого, а они летали. Ночной мрак над аэродромом был насыщен шумом, визгом тормозов, гулом двигателей. Когда какой-нибудь бомбардировщик разворачивался со включенными фарами, то издалека было видно, как в их длинных лучах мелькала или чья-нибудь фигура, казавшаяся неправдоподобно большой, или цистерна топливозаправщика, или поблескивающий холодным серебром силуэт другого крылатого корабля. А когда самолет стартовал, яркое пламя, вырывающееся из жаровых труб, напоминало огненный хвост кометы. Иногда небо охватывало таинственное космическое свечение. Оно полыхало во всю ширь — от горизонта до горизонта. Там, вверху, словно огромные волны, вздымались и перекатывались из края в край радужные полосы северного сияния. Зрелище было невероятно красивым, но оно рождало в атмосфере магнитные бури и приводило в неистовство стрелки самолетных приборов. Летать в это время могли лишь самые опытные экипажи.
Жизнь между тем прибавляла забот и нам. Если до сих пор мы жили и работали в эскадрилье обособленно, отдельной группой, то вскоре после допуска к самостоятельным полетам начальник штаба объявил о включении нас в боевой расчет. Меня и Шатохина зачислили во второе звено, Пономарева и Зубарева — в третье. Теперь каждому нужно было думать не только о себе, но и о своих подчиненных. Майор Филатов требовал, чтобы мы, как командиры экипажей, вечерами занимались в казарме с нашими механиками и стрелками-радистами.
Возвращаться в гостиницу приходилось поздно. За день иной раз так намерзнешься, что уже ничего не надо, только бы поскорее в тепло. Пономарев, утешая нас, шутил: на Северном полюсе еще холоднее! Однако стужа и усталость брали свое. Мы даже в комнате отдыха стали реже собираться. Заглянешь в газеты, книжку в руки возьмешь — и в постель. А Зубарев по-прежнему удивлял нас своей железной выдержкой и необычайной выносливостью. Включив настольную лампу, он до полуночи засиживался над учебниками и конспектами.
