— Помехи, — поморщился Пономарев. — Ну да шут с ним, хватит, а то действительно тошно. — Он встал, сладко потянулся и, с усмешкой взглянув на нас, беззаботно махнул рукой:
А, ерунда! Наш труд сполна Окупится улыбкой счастья. Получим деньги мы в финчасти, Хлебнем запретного вина, И пусть начальство энской части Склоняет наши имена!..
Пухлые губы Шатохина растянулись в широкой улыбке.
— Лихо ты Пушкина калечишь, — сказал он.
— Нравится?
— Да как сказать? Я бы не осмелился. Нравится твоя способность мигом отмахиваться от неприятных мыслей, А я так не умею. Я все думаю об этой передаче. Неужели дело к войне идет?
— Будем надеяться, что разум победит безрассудство. А Пушкина я люблю. И давай повторим вслед за Пушкиным: «Да здравствует разум!»
— Да, но у него там про любовь, про вино. А я…
— Не ной! — повысил голос Валентин. — По мне лучше уж от водки умереть, чем от атомной бомбы.
В его озорных глазах играли бесенята. Он храбрился, а я не очень-то верил сейчас в его беспечность. Не мог он не думать о том, о чем думали мы.
Мы не воевали. Мальчишками были в годы войны. Но и нам пришлось повидать и пережить немало.
В нашей деревне Бобринке до сих пор сохранилась большая, невероятно глубокая воронка, оставшаяся после бомбежки. Она заполнилась водой и превратилась в пруд. Его берега поросли травой, и теперь, кто не знает, удивляется: откуда это затхлое озерцо в самом центре села? А какая воронка может образоваться от взрыва водородной бомбы? Трудно вообразить!..
— Ребята, идите-ка сюда! — послышался из-за открытой двери голос Зубарева. Чувствовалось, что он чем-то взволнован. Мы поспешили на его зов.
Помещение, куда Николай пригласил нас, оказалось небольшим читальным залом. Обстановка в нем была самой строгой, как в учебной аудитории: стулья, столы с подшивками газет и журналов, застекленные полки с книгами и брошюрами, а на стене — огромная карта северного полушария. Полюс, где сходились меридианы, находился в ее центре, и от этого континенты выглядели как-то очень уж непривычно, казались незнакомыми.
— Ну-ка, ну-ка, покажи, где мы находимся, — оживился Шатохин. — Что-то я не вижу…
— Да вот же, разуй глаза! — Зубярев ткнул пальцем в то место, где возле тонкой ниточки железной дороги был тушью нарисован треугольник с рукописной пометкой: «Крымда». Полярный круг, отсекая такую громадную территорию, на которой свободно уместилось бы несколько европейских государств, проходил чуть выше.
— Значит, оклад здесь не двойной и даже не полуторный, — без всякого выражения, просто, наверно, отвечая своим мыслям, сказал Лева.
Мы молчали. Никто из нас, конечно, не отказался бы от северной надбавки, но об этом не хотелось сейчас и думать: всех ошарашила карта. Словно черной оспой, она была густо усыпана затушеванными кружочками. Они зловеще располагались вдоль наших границ, вблизи и вдали, на побережье безжизненно- ледяной Гренландии и в иных, самых неожиданных местах. Надпись над ними поясняла: «Авиационные базы и аэродромы НАТО».
Напрямую, по линейке от каждого такого знака, будто жало ядовитого гада, тянулась стрела. Стрелы нацеливались на Москву, Ленинград, Хабаровск и другие советские города. Сбоку, дробью, цифры: в числителе — расстояние, в знаменателе — продолжительность полета. Это — маршруты атомных бомбардировщиков, готовых нанести внезапный удар. На нижнем обрезе карты — примечание: «По материалам зарубежной печати».
— Ничего себе, обложили, как медведя! — Пономарев, задрав голову, попытался сосчитать эти, как он выразился, осиные гнезда, но сбился и с возмущением сказал: — Если столько известно по данным печати, то сколько же еще засекреченных! М-да, тут крепко попахивает порохом.
— Не порохом, а продуктом ядерного полураспада, — мрачно поправил Зубарев.
В коридоре хлопнула дверь, послышались чьи-то шаги. Это был дежурный по части.
— Доброе утро, — совсем по-штатски поздоровался он. — Просвещаетесь? Как спалось? Говорят, на новом месте и сны вещие.
— Говорят, что кур доят, — пожимая руку Рябкова, совсем уже по-свойски заговорил Валентин. — Вы бы лучше подсказали, где нам согреться.
— Как это? — не понял старший техник-лейтенант. — Здесь, по-моему, тепло.
— Да я не о том, — усмехнулся Валентин.
— А-а, ясно. Только насчет выпить, у нас, товарищи летчики, ни-ни. Сухой закон.
— Жаль. — Пономарев изобразил на лице мину искреннего сожаления. — В здешнем климате, — он сделал жест в сторону карты, — сто граммов не роскошь, а предмет первой необходимости.
— Ты за всех не расписывайся, — буркнул Шатохин. Он, как всегда, предпочел остаться в сторонке, отгородиться от всего того, что могло бы выставить его в невыгодном свете.
— Помолчи! — с укоризной взглянул на Леву Зубарев. Дескать, ты что, шуток не понимаешь? Или Валентин такой уж выпивоха, чтобы спрашивать о спиртном на полном серьезе? Мы только что перекусили, по-братски разделив свои дорожные припасы, и ни ему, ни нам никаких ста граммов не нужно. Просто забавляется человек. И дежурный по части видит, что разговор ведется праздный, ради красного словца.
— Тогда, на худой конец, пивка бы, а?
— Пивка? — улыбнулся старший техник-лейтенант. — Пивка бы и я не прочь, да бывает оно у нас лишь по большим праздникам, и то не каждый год.
— А на станции?
— На станции и буфета нет.
— Ну и глу-ушь, — протянул Пономарев. — А название какое-то крымское.
— Это точно, — согласился дежурный. По праву старожила он словоохотливо пояснил, почему так называют военный городок. Будто бы давным-давно приехал сюда летом известный в свое время генерал. А летом здесь красиво: склоны сопок покрываются яркими пятнами зелени, ласково отливают голубизной озера и небо. К тому же и денек выдался тогда на редкость солнечный, даже жаркий. К обеду солнце так припекло, что генерал, расстегнув шинель, заключил:
— Да тут настоящий Крым!
И впрямь картина здешних мест в июне чем-то напоминала пейзаж Черноморского побережья Крыма. Зато через час рванул холодный северный ветер, набежали, срезая вершины сопок, свинцовые тучи, и с июньского неба сыпанул… снег.
— Крым… м-да! — поежился генерал.
С тех пор так и пошло: Крымда. И станция — Крымда, и поселок — Крымда, и гарнизон, хотя на карте они обозначены совсем под иным наименованием.
— Улавливаете, в чем соль? — лукаво прищурился старший техник-лейтенант, как бы прикидывая, занимает нас его повествование или нет. Потом, посмеиваясь, добавил: — Тут подтекст. Климат, если судить по названию, крымский. А на самом деле три месяца — гнилое лето, остальные девять — зима.
Армейский анекдот, подумал я. Вымысел. Красивая небыль. Хочешь — верь, не хочешь — пожалуйста, а все-таки любопытно.
Нам, молодым, как говорится только что испеченным, зеленым лейтенантам, любая экзотическая подробность приятно щекотала самолюбие. Служба все-таки начиналась не где-нибудь, а в краю настоящего белого безмолвия. И не корысти ради мы сюда приехали, а по велению глубоко осознанного воинского долга. Конечно, трезвонить об этом во всеуслышание никто из нас не собирался. Но это ведь ясно и без этого.
Крымда — глушь? Ну и что же? Если военные аэродромы запрятаны в лесах или вот так, среди сопок, значит, это продиктовано необходимостью. А трудности… Трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать.
— Странно все лее, снег — в июне, — задумчиво произнес Зубарев. — А ученые пишут, что в этом
