Мистер Коирала и остальные министры отнеслись ко мне приветливо, с полным пониманием. Они не пытались, подобно некоторым другим, оказывать давление на меня, а только сказали, что если я захочу остаться в Непале, то получу дом и другие льготы; далее они пожелали мне успеха и счастья, независимо от того, каким будет моё решение. Я остаюсь им глубоко благодарен за готовность помочь, когда я оказался в затруднительном положении. Как я сказал тогда для печати: «Я рождён из чрева Непала, а вырос на коленях Индии». Я люблю обе страны, чувствую себя сыном их обеих.
В Катманду мы оставались около недели, и каждый день устраивались новые торжества, новые церемонии, но происходили также новые осложнения. На этот раз мы, шерпы, спали не в гараже, а в непальской правительственной гостинице, так что в этом отношении все было в порядке. Впрочем, не совсем в порядке — приходилось защищать нас от толпы, которая осаждала экспедицию.
На один из вечеров в английском посольстве был назначен приём. Я получил приглашение, но отказался прийти; как и многое другое, это вызвало всевозможные пересуды, поэтому я объясню причину отказа. Дело в том, что годом раньше, находясь в Катманду вместе со швейцарцами, я пережил здесь неприятность. Из- за какой-то путаницы с организацией экспедиции я оказался однажды без ночлега и обратился тогда в английское посольство, поскольку останавливался там вместе с Тильманом в 1949 году. Меня ожидало разочарование: полковник Пруд, первый секретарь посольства, указал мне на дверь. Меня это сильно обидело, а так как в 1953 году полковник Пруд по-прежнему работал в посольстве, я не счёл для себя возможным принять приглашение. Такова единственная причина моего отказа, он вовсе не был задуман как недружественный жест в отношении моих товарищей по Эвересту.
Но вот я оставил Катманду, вылетев в Калькутту в личном самолёте короля Трибхувана. Вместе со мной летели только моя семья и Лакпа Черинг, который стал для меня чем-то вроде советника. Остальные направились в Индию другими путями. В Калькутте нас поместили в Доме правительства — снова празднества, приёмы, приветствия… Среди встретивших нас здесь был мой добрый друг Митра — я вызвал его по телеграфу из Дарджилинга. Первым делом я вручил ему красный шарф Раймона Ламбера и попросил переслать в Швейцарию. В Калькутте же я рассказал о восхождении для агентства Юнайтед Пресс, с которым подписал здесь контракт.
Несколько дней было похоже, что я не попаду в Англию. Мне казалось неправильным ехать без Анг Ламу и дочерей, а у экспедиции не хватало денег оплатить проезд всем. Правда, тут газета «Дейли Экспресс» предложила мне совершить большое турне, обязавшись покрыть все расходы. Однако, подумав, я отказался, так как опасался, что этому будет придан политический характер, а после того, что случилось в Непале, я всячески избегал таких вещей. Вместо этого я, все ещё надеясь, что выход будет найден, отправился из Калькутты в Нью-Дели, где собрались остальные участники экспедиции.
В Дели происходило то же, что в Катманду и Калькутте, только в ещё больших масштабах. На аэродроме состоялась грандиозная встреча — такой толпы я не видал за всю свою жизнь. Затем нас привезли в непальское посольство и устроили там.
В тот же вечер состоялся приём у Неру. Настал великий момент, о котором давным-давно говорил профессор Туччи в Тибете и о котором я думал в ту ночь в палатке, высоко на Эвересте. Все произошло так, как я надеялся и мечтал. С первого же мгновения «Пандичи» отнёсся ко мне, как отец, — ласково и дружелюбно, причём в отличие от многих других думал не о том, какую выгоду можно извлечь из меня, а исключительно о том, как помочь мне и сделать меня счастливым. На следующий день Неру пригласил меня в свою канцелярию и настоятельно посоветовал мне поехать в Лондон. Он считал, что и так уже вокруг восхождения было слишком много осложнений и споров, что лучше не примешивать к Эвересту политику. Он надеялся, что будет сделано все возможное, чтобы залечить причинённые раны. Я присоединился к его словам от всего сердца. И, наконец, для полноты счастья оставалось только услышать от него, что моей жене и дочерям будет обеспечен проезд до Лондона вместе со мной.
Однако «Пандичи» не ограничился этим. У меня было плохо с одеждой; он пригласил меня к себе домой, открыл гардероб и поделился своим. Он дал мне пиджаки, брюки, рубашки — все необходимое, а так как мы с ним одного роста, то все отлично подошло. Сверх того Неру подарил мне несколько вещиц, которые принадлежали его отцу и которыми он очень дорожил. Анг Ламу получила красивую сумочку и плащ, причём «Пандичи» сказал с улыбкой, что в Лондоне часто бывает хмурая погода. Наконец он вручил мне портфель. Я подумал: «Теперь я больше не бедный шерпа, а бизнесмен или дипломат». Чуть не единственное из одежды, чем он со мной не поделился, были белые конгрессистские шапочки — это имело бы политический смысл, а Неру был совершенно согласен, что мне следует держаться в стороне от политики.
В это же время возник вопрос о документах: несмотря на все мои путешествия, у меня до сих пор не было паспорта. Зато теперь я получил сразу два, индийский и непальский, что как раз отвечало моим собственным желаниям. Спустя несколько дней мы вылетели на Запад. Других шерпов с нами не было, за исключением Лакпа Черинга, который по-прежнему был моим секретарём и советником. Остальные шерпы, участники восхождения, не попали ни в Калькутту, ни в Дели, а вернулись прямо в Дарджилинг из Катманду. Зато в самолёте находилось большинство английских членов экспедиции, а из женщин, кроме Анг Ламу и моих дочерей, ещё и миссис — вернее, уже леди — Хант. Она прилетела встретить своего мужа, когда мы были ещё в Непале. Наш самолёт, принадлежавший британской авиационной корпорации, совершил первую посадку в Карачи, где мы задержались около часа, приветствуемые огромной толпой. Далее мы летели через Багдад, Каир, Рим. Наконец-то я видел страны за пределами Индии и Пакистана, о чем так давно мечтал!
В Риме нас встречали индийский и английский послы, там нам пришлось переночевать из-за неполадок с мотором. На следующее утро, когда мы снова сели в самолёт, полковник Хант выглядел заметно озабоченным, и я очень скоро узнал, чем именно. Оказывается, газеты как раз напечатали первую часть моего рассказа для Юнайтед Пресс, в которой шла, в частности, речь об известных недоразумениях во время экспедиции между англичанами и шерпами. Хант подошёл ко мне тут же в самолёте, и мы переговорили обо всем начистоту. Я сказал ему, как меня задело его заявление для печати, будто меня нельзя считать опытным альпинистом, а он, в свою очередь, рассказал о своих затруднениях. Майор Уайли ещё раньше обсуждал со мной это дело. Он подчёркивал, как важно, чтобы случившиеся недоразумения не послужили поводом для неприязни, и я согласился с ним. Теперь я повторил то же самое Ханту. Известные недоразумения имели место во время экспедиции и после. Отрицать это не было никакого смысла, и я просто рассказал корреспонденту все так, как оно мне представлялось, стараясь быть совершенно искренним. Но это вовсе не означало, что я затаил обиду или пытаюсь раздуть происшедшее, как это сделали другие в политических целях.
Мы говорили дружески и откровенно, и я думаю, что мы оба почувствовали себя лучше после этого разговора.
После Рима самолёт совершил посадку в Цюрихе. Мы задержались здесь очень недолго, но это было для меня чудесное время, потому что на аэродром встретить меня приехали многие старые швейцарские друзья. И самое главное, среди них был Ламбер. Он крепко обнял меня, воскликнув: «Са va bien!», а я рассказал ему про заключительный бросок, про то, как вспоминал его, когда стоял на вершине. Затем мы вылетели дальше, в Лондон. Перед самой посадкой полковник Хант спросил, не буду ли я возражать, если он выйдет из самолёта первый, держа в руке ледоруб с английским флагом. Разумеется, я согласился. Так и сделали, и скоро мы уже стояли на аэродроме, окружённые большой толпой встречающих.
В Лондоне меня с семьёй поселили в Индийском клубе; индийский посол мистер Кер отнёсся к нам с исключительным вниманием. Сразу же по прибытии остальные члены экспедиции разъехались по всей Англии, повидать своих родных, так что я остался в городе чуть ли не один. Впрочем, мне, конечно, не приходилось ломать голову над тем, чем заняться. Большая часть времени уходила на то, чтобы встречаться с разными людьми и пожимать им руки, сверх того надо было давать интервью газетам, позировать фотографам, разъезжать по городу и присутствовать на всякого рода официальных собраниях. Англичане приняли меня исключительно тепло и заботливо. Они приветствовали меня, уроженца чужой, далёкой страны, ничуть не менее горячо, чем своих соотечественников; я невольно сравнивал этот приём с тем, как встречали англичан непальцы.
Я побывал в стольких местах, что потерял им счёт. Я говорил по радио, выступал по телевидению, не успев ещё увидеть ни одного телевизионного приёмника, давал одно интервью за другим. В конце концов у меня просто закружилась голова от бесконечных расспросов о том, что я чувствовал на вершине Эвереста.
