Лукулла. Подражание латинскому» , направленное против С.С. Уварова[136], главы цензурного комитета, делавшего положение Пушкина невыносимым, бывшего арзамасца. Стихотворению придан «римский колорит»: оно имеет подзаголовок «С латинского», а граф Шереметев назван Лукуллом, прославившимся богатством и роскошью устраиваемых им пиров. Эти признаки не являются формальными: стихотворение действительно написано в духе горацианской сатиры – оно адресовано конкретному лицу, выдержано в интимно-личном тоне и дидактично, поскольку в нем осуждаются человеческие пороки – стяжательство, корыстолюбие и алчность. Вместе с тем в нем содержится весьма прозрачный намек на носителя пороков, которого легко узнать. Издеваясь над нравами «наследника», который «знобим стяжанья лихорадкой», Пушкин дает выздоровевшему Лукуллу совет:
Эта дидактическая концовка – также следствие горацианской манеры: в лирике Горация идеал родных пенатов, наслаждение красотой и искусством, духовно наполненная жизнь противопоставлялись ложным и суетным стремлением к внешнему и шумному успеху. С этим отвлеченным представлением о счастье смыкается конкретное пушкинское желание удалиться от светской суеты, от двора в родное деревенское гнездо и посвятить себя семье и творческому труду, о чем поэт не однажды писал в других стихотворениях. Тем самым сатира поддержана изнутри глубоким лирическим подтекстом. Эта особенность позднего Пушкина распространяется и на другие темы и жанры, в том числе на переводы и переложения. Здесь заимствуемый материал также получает интимно-лирическое освещение. Примером этого служит стихотворение «Когда владыка ассирийский…»[137] .
Перелагая главы ветхозаветной книги Юдифь, Пушкин заметно отступил от подлинника: в первое вводное четверостишие он вместил «три событийно насыщенные главы книги Юдифь», во втором четверостишии отошел от оригинала и дал собственную характеристику народа Израиля, сила которого заключена в религиозном стоицизме и смирении перед Промыслом (в этом также проявилась мысль, характерная для позднего Пушкина).
Центральная идея стихотворения – противостояние власти светской, мирской и власти духовной, царства кесаря и царства духа. Эта коллизия, разрешаемая в пользу власти и царства духа, характерна для общего мироощущения позднего Пушкина, что обусловило лирическую трактовку религиозно-исторической и эпико-героической библейской темы. В том же лирическом ключе библейские и иные сюжеты развертываются в лирике Пушкина 1836 г., в стихотворениях, либо входящих в каменноостровский цикл, либо примыкающих к нему. Это особенное значение библейской темы, связанной с победой крепкой веры, нравственной чистоты и могучего духа над мирской властью и царством кесаря, подчеркнул Вл. Соловьев, который увидел в образе Ветилуи «воплощение духовной основы пушкинской поэзии» («Ветилуя-то в этой поэзии перевешивает»[138]).
В 1830-х годах Пушкин задумал и написал несколько программных стихотворений, в основу которых положено раздумье про себя и для себя, представляющее собой выхваченный из потока мыслей и переживаний внутренний лирический монолог. Сходство таких стихотворений обнаруживается в том, что они посвящены общечеловеческим темам, включают общечеловеческие символы религиозного и иного характера и во многих из них размышление прервано, хотя стихотворения закончены и мысль в них завершена. В их число входят, например, «…Вновь я посетил…», «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Мирская власть», «<Из Пиндемонти>», «Отцы пустынники и жены непорочны…». Сюда же относятся стихотворения «Странник», «<Подражание итальянскому>», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», незавершенный отрывок «Напрасно я бегу к сионским берегам…». Некоторые из перечисленных стихотворений входили в каменноостровский цикл[139] (наименование получил от Каменного острова, где Пушкин жил на даче и где было написано большинство стихотворений, исключая «Странника»).
Каменноостровский цикл (1836). Так как все стихотворения, кроме «Странника», написаны в 1836 г. и в одном месте, то естественна общность положенных в их основу поэтических принципов. Все стихотворения представляют собой новый этап в лирическом творчестве Пушкина, характеризующийся тем, что религиозный символизм наполняется личным содержанием, и, напротив, личное содержание понимается в свете религиозных идей и образов. В результате этого между стихотворениями прослеживается глубокая внутренняя связь – их темы, идеи, образы, символы пересекаются, их мотивы перекликаются и взаимно обогащают друг друга.
Так, тема греха, его искупления и спасения решается в стихотворениях «Странник», «Напрасно я бежал к сионским высотам…», «Отцы пустынники и жены непорочны…», «<Подражание итальянскому>». Противопоставление мирской власти и власти духовной стало темой стихотворений «Мирская власть», «<Из Пиндемонти>» и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Тема духовной жажды пронизывает стихотворения «Странник» и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Наконец, тема общечеловеческого и личного исторического бессмертия составляет предмет размышлений в стихотворениях «Когда за городом, задумчив, я брожу…» и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…».
«Странник» (1835). В этом стихотворении Пушкина привлек всегда звучавший в его лирике («Пророк») и особенно обострившийся в последние годы мотив духовной жажды как определяющей поведение человека, его внутренние искания и жизненный путь. Сходную тему Пушкин нашел у английского писателя Джона Беньяна в его знаменитой книге «Путь паломника». Он переложил только начало книги, где рассказывается о человеке, который под влиянием поразившей его мысли о греховности человеческого бытия бежит из дома.
Центральная идея стихотворения – идея духовно-религиозного кризиса, разрешение которого состоит в уходе от греховной жизни и вступлении на духовный путь, обеспечивающий обретение истинного смысла бытия. На этой почве в воображении странника возникают апокалиптические мотивы. Они связаны с представлением об общем грехе всего человечества и о личном грехе – страдании уязвленной совести. У Пушкина преобладает мысль о личном грехе, сознание которого выступает прозрением, внушенным свыше.
Принципиально важно, что духовная жажда сопряжена, во-первых, с неизбежным разрывом с прежним окружением, с бегством, с вынужденным одиночеством и с изгнанием; во-вторых, она требует помощи свыше, ибо одинокий и находящийся в состоянии душевного кризиса человек боится смерти, «суда загробного» и сам не может найти истинный путь духовного возрождения, спасения, не в силах преодолеть свой «жребий злобный». Внутренний голос подсказывает страннику, что он должен бежать, но окончательное решение он принимает после встречи с юношей, читающим книгу (Евангелие). Юноша, «даль указуя перстом», открыл некий (священный) свет, источник которого неизъясним. Благодаря «помощнику», «прозрел» и странник:
После напутствия юноши, который укрепил веру и волю странника, ничто не может уклонить его от избранного, вновь обретенного жизненно-духовного пути. Душевный кризис разрешился, и странник устремился к «тесным вратам» спасенья. Духовное содержание жизни, таким образом, мыслится истинным
