Забытая история Московии. От основания Москвы до Раскола

уничтожены… половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках, и день храмового праздника (скорее всего, день Св. Георгия, покровителя Москвы, то есть Юрьев день, 26 ноября по старому стилю. – Авт.) сделался не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного… В три года Горюхино совершенно обнищало». Здесь рукопись обрывается, но далее в плане повести у Пушкина стоял «бунт».

Пушкин полностью отдает себе отчет в том, что реальная история весьма отличается от сложившейся к тому времени историографии. Его герой, завершив труд, говорит, что «ныне, как некоторый подобный мне историк, коего имени не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю… я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!»

Сказав «некоторый подобный мне историк», Пушкин далее почти дословно цитирует Эдварда Гиббона (1737–1794), классика римской и византийской истории, скрупулезный труд которого, что для нас особенно важно, не затушевывал отсутствия достоверных данных для многих «исторических» построений и выявил немало нестыковок и подтасовок традиционной историографии.

Очевидно, что эта повесть Пушкина – отнюдь не исторический роман. Это попытка высмеять негодную историографию, но также – показать возможные контуры реальной истории. А реальная история, в отличие от исторического романа, в начале любого своего сюжета не знает его конца. Сюжеты же традиционной истории запрограммированы историографами, поэтому она и не соответствует событиям, произошедшем на самом деле, а следует «программе», всемирной схеме, разработанной гуманистами – масонами, нумерологами, астрологами XVI–XVII веков.

Конечно, А. С. Пушкин в XIX веке не знал истинной истории; не знаем ее и мы, в веке XXI. Восстановить доподлинно весь ход прошлого вообще нельзя: эволюция сообществ генерирует колоссальное количество информации, а в летописи попадает лишь минимальная часть. Исторические же артефакты, археологические находки – немы: они создают антураж, то есть дают сведения о вещах и местности, в которых что-то происходило, но что и с кем?… Для примера: если в театр зайдет человек «с улицы», он, увидев декорации, не сможет сказать, какое действие будет здесь разыграно. А если зайдет театрал, то сумеет сделать какие-то предположения. Но будут ли они верными?

Вот с чего начинал В. Н. Татищев:

«Русских историй под разными названиями разных времен и обстоятельств имеем число немалое, и об известных мне кратко здесь, без пространного о них толкования, объявлю, ибо читающий оные по любопытству может достаточно рассмотреть и по достоинству каждую почитать. Во-первых, общих или генеральных три, а именно: 1) Несторов Временник, который здесь за основание положен. 2) Киприанова Степенная, которая есть чистая архонтология, только в ней многие государи и их знатные дела пропущены или в ненадлежащих местах положены, а в главные по изложению введены те, которые великими князями никогда не были. Третье, Хронограф, переведенный с греческого без указания имени творца. Оный начат от сотворения мира, но в летах по греческому счислению много неправильностей. В него внесены некоторые дела русские, но кратко. К сим общим относится еще сокращенная история, именуемая Синопсис, сочиненная в Киеве во время митрополита Петра Могилы. Оная хотя весьма кратка и многое нужное пропущено, но вместо того польских басен и недоказательных включений с избытком внесено. И сии все продолжены разными людьми до времен настоящих. Во-вторых, попредельные или, по греческому именованию, топографические, их несколько. Первая между ними – о построении и разорении Москвы, которая кем сочинена, неизвестно, однако ж видно некто из доброхотов похитителя престола Бориса Годунова был, потому что он род его от древнего владетеля Москвы тысяцкого Тучка производит, но в хвале той весьма ошибся тем, хотя то и скрыл, что оный Тучко от великого князя Георгия II-го, и его дети от Михаила II-го за убийство великого князя Андрея II-го казнены, однако ж у знающих оное более к поношению его, нежели к чести разумеется. 2) Новогородская, хотя многими баснями наполненная, однако ж много нужного. 3) Псковская. 4) Станкевичем сочиненная Сибири и продолжена до наших времен. 5) Астраханская. 6) Нижегородская. 7) Слышал, что о Смоленске есть сочинение, только мне видеть не случилось. Но все сии недостаточны тем, что то о древности, которое из иностранных собирать и изъяснить нужно, оставлено. 8) Муромская, кем сочинена, неизвестно, но многими баснями, и весьма непристойными, наполнена, которую у меня в 1722-м изволил взять его императорское величество, уезжая в Персию».

Ситуация с нашим прошлым – такая же, как со сгоревшей уникальной книгой. Осталось от нее только несколько обугленных листов, да два десятка разрозненных клочков, и куски переплета. Глядя на все это добро, можно понять, на каком языке была написана книга. Можно определить имена некоторых героев и отдельные сюжетные ходы. Можно даже, пользуясь подсказками других книг, в которых упоминалась сгоревшая, частично восстановить ход событий, описанных в ней. Но вернуть книгу во всем ее великолепии нельзя никаким образом. Вот, Гоголь сжег второй том «Мертвых душ», и нет его. То, что «рукописи не горят», – сказал Сатана; не следует этого забывать.

Давайте же внимательнее посмотрим хотя бы на «клочки»! Тем более, не мы первые пытаемся этим заняться. Но мы, может быть, первые, кто предлагает посмотреть на них с точки зрения теории эволюции общественных структур.

В соответствующей главе («История и эволюция структур») мы показали, что если возникают, например, исторические школы, то они со всей неизбежностью развиваются по общим законам эволюции, имея одну лишь задачу: собственное выживание. Они должны оправдывать себя, что на практике выражается в получении ими ресурса, или средств для выживания. Но вся система иерархична; имеется определенная соподчиненность структур. Любая историческая школа, без сомнений, зависит от государственной власти.

Всегда, а особенно до императорского периода российской истории, царь был единственной надеждой крестьян в их противостоянии с дворянством. Крестьяне любили царя. Казалось бы, это очевидно: даже бунтовщики, вроде Пугачева, завоевывали сторонников среди крестьян тем, что назывались царями! Крестьяне готовы были положить свою жизнь за царя! Но попробовал бы какой-либо историк сталинских времен заявить о чем-то подобном на страницах газеты. Нет, – ответили бы ему: царь тиранствовал, а народ только и мечтал, как бы от него избавиться. И сослали бы такого историка куда подальше.

И.-Я. Меттенлейтер. Крестьяне и торговец пирогами. Медь, масло. (Гос. Русский музей)

Парадокс в том, что Иосиф Сталин был единственной надеждой народа в его противостоянии с партноменклатурой. Народ любил Сталина. Советские люди были готовы положить свою жизнь за Сталина! Но откройте сегодняшние учебники истории: оказывается, Сталин тиранствовал, а народ только и мечтал, как бы от него избавиться.

Если бы В. Н. Татищев, вместо того, чтобы петь славословия Петру («… главнейшим желанием было воздать должное… его императорскому величеству Петру Великому за его высокую ко мне оказанную милость…»), стал бы ему доверительно рассказывать о своих сумнительствах касательно достоверности грамот, удостоверяющих избрание первого Романова на царство, пожалуй, не получил бы он от него «милостей». Погнал бы его царь палкой вдоль всей анфилады. Так Татищев ничего подобного и не делал, а писал то, что, по его мнению, соответствовало требованию момента.

Стиль мышления традиционного историка принципиально детерминистский, то есть он требует поиска среди фактов и событий безусловной причинно-следственной связи. Историки видят то, что есть сегодня, – например, в организации власти и ее решениях. Одни полагают, что власть очень хороша. Другие (например, эмигранты) – что она плоха. Третьим вообще все равно, лишь бы платили. Но любой из них стоит на том, что сложившееся положение дел определено тем, что было вчера. Для историка нынешняя ситуация закономерна, она – критерий истины, и он стремится доказать это совершенно бессознательно. Его пристрастностью определяется, что именно он отберет из числа случайных фактов, изложенных в прежних текстах, а что оставит без внимания, дабы из выбранного им сделать связное повествование о прошедших событиях. Иным историк не может быть.

Затем появляется систематик (историософ), автор концепций, объясняющих, а почему и как развивался мир. Эволюция сообществ – процесс нелинейный, и жестких причинно-следственных связей в нем, по правде говоря, не так много. Но в текстах прошлого всегда можно отыскать необходимые для концепции подтверждения. В истории царской России обязательно найдутся люди, недовольные царем; в истории СССР – недовольные Сталиным. Вот этих-то малоизвестных в свое время людей и выпячивают, ибо они что-то полезное «для концепции» сказали или сделали.