Я похолодела, представив его лицо вроде перевернутой надписи на пепельнице: с глазами на месте рта или ушей.
Но я должна была сохранить самообладание для того, чтобы спасти его. И, в первую очередь, любой ценой отыскать злосчастную муху.
— Боб, разреши мне войти к тебе. Он отворил дверь.
— Боб! Не отчаивайся. Я ее найду. Она уже не в лаборатории, но далеко улететь не могла. У тебя — догадываюсь — обезображенное лицо, но как ты смеешь говорить об исчезновении? Я этого никогда не допущу! Если понадобится, позову профессора Мура и других ученых. И мы обязательно спасем тебя.
Он с силой ударил по столу. Из-под скатерти, покрывавшей голову, донесся хриплый металлический вздох.
— Боб, не сердись! Прошу тебя. Обещаю ничего не делать без спросу. Покажи мне твое лицо! Я не испугаюсь, вот увидишь! Я же твоя жена!
Боб в ярости простучал “нет” и сделал мне знак уйти.
Никогда, до самой кончины, не забуду я этого дня, этой страшной охоты за мухами. Я все перевернула вверх дном. Слуг тоже включила в поиски. Хоть я и объяснила им, что ищу подопытную муху, улетевшую из лаборатории, которую надо любой ценой поймать, они смотрели на меня как на сумасшедшую. Именно это и спасло меня от позора смертной казни за убийство.
Я подробно расспросила Гарри. Ребенок не сразу понял, о чем речь. Я схватила его за шиворот, и он заплакал. Необходимо, поняла я, вооружиться терпением. Да, вспомнил мальчик наконец, муха была в кухне на подоконнике, но он ее выпустил, как я приказала.
В этот день я поймала сотни мух. Везде — на подоконниках и в саду я расставила блюдца с молоком, вареньем и сахаром. Ни одна из пойманных мух не отвечала описанию Гарри. Напрасно я рассматривала их в лупу: они были похожи как две капли воды.
В обед я отнесла мужу молока и картофельное пюре.
— Если мы до вечера не отыщем муху, надо будет подумать, что делать, Боб. Вот что я предлагаю. Я устроюсь в соседней комнате. Когда ты не сможешь отвечать “да” и “нет” условным сигналом, ты будешь печатать ответы на машинке и подсовывать их под дверь.
“Да”, — простучал Боб.
Тем временем наступила ночь, а мухи мы так и не нашли. Перед тем, как отправиться к Бобу с ужином, я помедлила перед телефоном. У меня не оставалось сомнений — для Боба это действительно был вопрос жизни и смерти. Достанет ли у меня сил для того, чтобы противостоять его воле и помешать покончить с собой?
Боб, я знала, никогда мне не простит, что я нарушила обещание, но лучше уж вызвать его гнев, чем быть пассивной свидетельницей его исчезновения. Поэтому я решилась и трясущейся рукой набрала номер профессора Мура, его ближайшего приятеля.
— Профессора Мура нет. Он возвратится лишь к концу недели, — любезно ответил чей-то безразличный голос.
Ну, что ж, в таком случае мне самой предстоит бороться за мужа. Бороться и спасти его.
Входя к Бобу в лабораторию, я была почти спокойна. Как мы и уговорились, я устроилась в соседней комнате, чтобы начать мучительный разговор, который, как мне думалось, должен был затянуться до глубокой ночи.
— Боб! Ты не можешь мне сказать, что именно произошло?
В ответ послышался стук машинки, и спустя несколько минут Боб сунул под дверь записку.
“Анн!
Я предпочитаю, чтобы ты запомнила меня таким, каким я был. Мне придется себя уничтожить. Я долго размышлял и вижу лишь один надежный способ, причем тебе надо будет мне помочь. Сначала я думал о простой дезинтеграции посредством моей аппаратуры, но этого делать никак нельзя: я рискую в один прекрасный день быть реинтегрированным другим ученым, а этого не должно случиться”.
Читая записку, я подумала: “Может быть, Боб сошел с ума?”
— Какой бы способ ты ни предлагал, я никогда не соглашусь с самоубийством. Пусть твой опыт кончился ужасно, но ты человек, мыслящее существо, у которого есть душа. Ты не имеешь права уничтожить себя.
Ответ был немедленно написан на машинке.
“Я жив, но я уже не человек. Что касается моего разума, то я могу потерять его в любой момент. А душа не может существовать без разума”.
— В таком случае с твоими опытами должны познакомиться твои коллеги!
Два гневных удара в дверь заставили меня вздрогнуть.
— Боб, почему ты отвергаешь помощь, которую люди, я уверена, окажут тебе от всего сердца?
Боб бешено заколотил в дверь: настаивать было бесполезно.
Тогда я стала говорить ему о себе, о сыне, о его родных. Он даже не ответил. Я уже не знала, что придумать, что бы такое ему сказать. Исчерпав все аргументы, я спросила:
— Ты слышишь меня, Боб?
Последовал однократный удар, на этот раз мягче и спокойней.
— Ты упоминал о пепельнице, Боб. Как тебе кажется, если б ты снова дезинтегрировал и реинтегрировал ее, буквы встали бы на свое место?
Через пять — десять минут от сунул под дверь записку.
“Понимаю, что ты хочешь сказать. Я тоже об этом думал — поэтому мне необходима муха. Она должна быть со мной в кабине — иначе никакой надежды нет”.
— Попробуй все-таки. Никогда нельзя быть уверенным до конца.
“Уже пробовал”, — написал он.
— Попробуй еще разок!
Через минуту я читала:
“Восхищен очаровательной женской логикой. Пробовать можно сто семь лет… Но чтобы доставить тебе удовольствие — по всей вероятности, последнее — попробую еще раз”.
Было слышно, как он передвигает вещи, открывает и закрывает дверцу передаточной кабины. Через мгновение, показавшееся мне вечностью, раздался ужасающий треск, и веки мои словно озарило молнией.
Я обернулась назад.
Боб со скатертью на голове вышел из приемной кабины.
— Что-нибудь изменилось? — спросила я, касаясь его руки.
Он отпрянул, споткнулся о табуретку и, не удержав равновесия, упал. При этом золотистая плюшевая скатерть сползла с его головы.
Никогда не забыть мне того, что открылось моему взору. Чтобы подавить невольный крик, я до крови прикусила руку, но все же продолжала пронзительно кричать. Мне не справиться с этим криком, понимала я, до тех пор, пока я не сумею закрыть глаза, отвести от него взгляд.
Чудовище, в которое превратился муж, торопливо накрыло голову и ощупью двинулось к двери. Я закрыла наконец глаза.
До самой смерти не забуду я этой отталкивающей картины, этой белой косматой головы со сплющенным черепом, кошачьими ушами и глазами величиной с тарелку, покрытыми коричневыми пластинками. Его трясущаяся розовая морда тоже походила на кошачью, а вместо рта был вертикальный разрез, поросший длинными рыжеватыми волосами. Оттуда торчало нечто вроде хобота, длинного и волосатого, по форме напоминавшего трубу.
Я, наверное, потеряла сознание, потому что, придя в себя, увидела, что лежу на каменном полу, повернув голову к двери, из-за которой доносился стук пишущей машинки. У меня жестоко болело горло: я, должно быть, сорвала голосовые связки.
Но вот стук машинки прекратился, и под дверью появился лист. Дрожа от отвращения, я взяла его кончиками пальцев и прочла:
“Теперь ты, надеюсь, поняла. Эта последняя попытка принесла новое бедствие. Ты, по-видимому, узнала часть головы Данделло. До этого превращения у меня была голова мухи. Теперь от мухи остались
