трассу ремонтировали, дорога сужалась до одной полосы, дважды или трижды зависали в пробке, полчаса стояли практически без движения, потом еще минут сорок, в других случаях поток машин полз со скоростью беременной черепахи, и все это доставляло Максиму буквально физическую боль. Словно отзывались в нем страдания Иры и Юльки.
Было ясно, что ни за семь часов, ни даже за восемь до финиша не добраться.
И каким он еще будет, финиш?..
Хорошо хоть попутчиком Кедров оказался не вредным. С разговорами не лез, на пробки не раздражался, проявляя какое-то едва ли не философское терпение, сидел себе тихо на заднем сидении, поглядывал подозрительно назад и по сторонам, иногда что-то насвистывал.
Вот только сейчас решил немного пройтись «по душам».
— Я ведь по масти не «мокрушник», майор. Я человек интеллигентный. Знаток человеческих душ.
— Это ты в суде доказал. Знаешь, что умер конвоир-то?..
— От кого слышу! — воскликнул Кедров.— Ты, нах, что ли, ангел? А у меня так карта легла. Обрати внимание, какой я деликатный. Девчонку твою... аппетитную — не тронул ведь. Пожалел цветущую юность. Нет, напрасно ты меня не ценишь, майор...
— Ценю... — Макс старался держать себя в руках.
— Что ж мне, сидеть прикажешь? Ну ты даешь! Сам-то не стал садиться... «Отмазали» тебя. А я не мент — самому «отмазаться» пришлось... Ладно, я подремлю немного. Учти, майор, я чутко дремлю.
На трассе Виригина не тормознули ни разу. Гнал он что есть сил, но на предупредительные сигнальные огни встречных доброжелателей, оповещавших о засевших в кустах ребятах с радаром,— реагировал оперативно, скорость сбрасывал. И сам, углядев, язык сломаешь, гаишников-гибэдэдэшников, добросовестно подмигивал встречным.
Водительская солидарность — правило номер один. Ты помог — тебе помогут.
Так что первый и единственный раз документы пришлось предъявлять на российском кордоне.
— Доброй ночи! — поприветствовал Виригина прапорщик-погранец.— Документы, пожалуйста...
— Здравствуйте... — как и договаривались, вместе с паспортом Максим протянул служебное удостоверение. И опять пронзила неотвязная мысль: в последний ведь раз, наверное, пришлось им воспользоваться.— Свои...
— Багажник откройте на всякий случай, товарищ майор. Инструкция...
Виригин вышел из машины... Кедров наблюдал за происходящим через заднее стекло. Ничего не видел, кроме поднятой крышки багажника. Если эта сука Виригин что и затевал, то логичнее всего валить его прямо здесь. На заставе у Кедрова шансов — сильно меньше нуля. Но не дурак же он, этот Виригин... Дочь ведь...
Вот, нормалек, возвращаются.
— Счастливого пути! — козырнул пограничник.
Белорусский контрольно-пропускной пункт находился буквально в пятистах метрах. Впрочем, стражи братского народа не проявили к машине никакого интереса, просто рукой махнули...
— Надо же, какие бульбаши ленивые,— усмехнулся Кедров.— А если мы гексоген в багажнике везем?.. И наши тоже странные. К своему майору полезли. Перемешалось все...
— Мы в Белоруссии, Кедров,— перебил Виригин своего спутника.— Адрес говори. Где Юля?
— Щас, две минуты,— кивнул тот.— Еще немного проедем. Сейчас налево. На проселочную. Метров через сто останови, но движок не глуши.
Виригин подчинился. Затормозил. Кедров достал пистолет и приставил его к затылку Виригина.
— Теперь выходи, майор.
— Что-то ты не то делаешь, земляк...
— Всё то,— хмыкнул Кедров.— Выходи, бля. Не обману.
Макс вышел, Кедров — за ним. Держа Виригина под прицелом, мошенник забрался на водительское место, закрыл дверцу, опустил стекло, тронулся вперед.
— Где Юля?! Сволочь!
— Запоминай, майор. Горелово, Парковая, дом семь. Захочешь — найдешь. Спасибо за компанию...
И газанул. Автомобиль растаял в ночном тумане. Три секунды — и красные огоньки пропали из виду. Виригин включил мобильник, набрал номер:
— Алло, Палыч! Горелово, Парковая, семь!
Отъехав еще с километр по проселку — как говорится, по «волчьим тропам» (пригодилась гаишная карта, которую глазастый Кедров заметил в пути и отобрал у Виригина) — беглец с паспортом на имя Могилева свернул в лес и остановился.
Витебская область — не Питер, белые ночи «не действуют», но заря в этих краях и в это время года начинает заниматься рано. Первые просветы забрезжили на небесах, словно в стакан чая капнули несколько капель молока: вроде бы мало они влияют на общий цвет, но что-то неуловимо уже изменилось. Березы еще не белые, но уже не сливаются в сплошной темный массив, а выделяются из фона резкими стройными тенями. Даже какая-то ранняя птица негромко крикнула в кронах. Или почудилось?..
Кедров нагнулся, опустил ладони в траву-мураву, и росы в пригоршне оказалось столько, что хватило вымыть лицо.
Всё, вот она, свобода. Из Белоруссии он выберется без проблем.
Кедров со вкусом потянулся, суставы блаженно хрустнули... какое счастье — после нескольких часов, проведенных в тесном салоне.
Но все же в салоне.
А что должен чувствовать человек, согнувшийся в три погибели в багажнике?
Он (багажник, а не человек) распахнулся, и ошеломленный Кедров увидел перед собой дуло автомата Калашникова, перекошенную от злости рожу и услышал сиплый крик:
— Руки на капот, быстро!..
Не на капот — в карман руку Кедров сунул мгновенно, а зря...
Рогов знал, что враг вооружен «макарычем», и имел от начальства не то что разрешение — прямой приказ стрелять на поражение.
Вася дал короткую очередь, пули пересчитали фаланги на кисти Кедрова, не зацепив при этом остальной организм.
Второй раз такой фокус он вряд ли повторил бы...
Всю ночь Юля то теряла сознание, то приходила в себя — и то, и другое как бы наполовину. Призрачное такое состояние между небом и землей.
То морда какого-то чудовища с оскаленной пастью склонялась над ней, лез из пасти грязный толстый язык, текла кровь, лапы тянулись к горлу, и Юля в ужасе зажмуривалась.
То ей слышалось в сене мягкое шебуршание, и с дикой мыслью «мышь!» — а мышей Юля боялась больше всего на свете, возможно, даже больше чудовищ,— она, наоборот, широко распахивала глаза.
То ей виделась привольная гладь Невы, полная белоснежных кораблей и алых парусов, и взлетающий над рекой в диком скоке «медленный» всадник, только вместо Петра коня держит под уздцы Антон, а оставленная змея превращается в собачку и обиженно тявкает с постамента.
То вообще буддисты в оранжевых кришнаитских одеяниях, потрясая какими-то огромными африканскими бубнами, хороводят хоровод вокруг памятника Пушкину на площади искусств и поют: «Феличита...»
Саднило плечо, а особенно сильно хотелось пить.
Наверху в темноте послышались какие-то звуки, человеческие голоса, шум... Либо это последняя галлюцинация, либо спасение.
Шваркнуло вверху что-то металлическое, грохнул люк, луч фонарика заметался по стенам.
Шишкин первым подбежал к Юле, принялся осторожно разрезать скотч, приговаривая почему-то шепотом:
— Все кончилось, доченька... Потерпи.
