битников Левобережья. В Париже они провели несколько замечательных месяцев, писали стихи, пили вино в наполненных сигаретным дымом кафе, пока не закончились деньги.
Автостопом они добрались до Германии, где поступили на службу в армию, чтобы попасть в Штаты вместе с войсками.
С другими солдатами они набились в корабль, как селедки в бочку, страдали от качки, морской болезни и периодически слышали крики в свой адрес, вроде «Эй, ради всего святого, подстригитесь!» Это путешествие было самым ужасным моментом в жизни моего отца. Каким-то образом ему далось уговорить мою мать вернуться к нему. После трагической смерти ее матери в автокатастрофе, мы переехали в Мичиган. Это был конец 1963 года. Теперь мой отец твердо намеревался следовать примеру своего друга Джона Ризера: поступить в колледж, получить стипендию в университете, а затем и хорошую работу, чтобы содержать семью.
Следующие два года он только этим и занимался. Он закончил колледж и был принят в несколько университетов, но из всех выбрал Калифорнийский Университет в Лос-Анджелесе, чтобы попасть в кинематограф, и осуществить свою мечту — жить в Лос-Анджелесе. В июле 1965, когда мне было 3 года, мы переехали в Калифорнию. Я смутно помню нашу первую квартиру, но в этом же году родители снова расстались — и снова из-за другой женщины. Мы с мамой поселились в квартире на Огайо Стрит, она начала работать секретаршей в какой-то юридической фирме. Надо заметить, что хоть она и вела правильный образ жизни, в душе моя мама была хиппи. Я хорошо помню, как по воскресеньям она брала меня с собой в Гриффит Парк, на мероприятия, носившие название Love-Ins. Покрытые зеленью склоны холмов пестрели группками людей, которые устраивали пикники, плели феньки и танцевали. Все выглядело очень празднично.
Раз в несколько недель спокойствие моей жизни нарушалось приездом отца. Мы ходили на пляж, забирались на камни, торчащие из воды, и ловили крабов, которые цеплялись за расческу отца, которую он всегда носил в кармане. Мы ловили и морских звезд. Я приносил их домой и сажал в ведро с водой, но они быстро умирали и вонь распространялась по всей квартире.
Мы процветали в Калифорнии каждый по-своему. Особенно мой отец. Он находился в явном творческом подъеме и снимал меня в качестве главного героя своих университетских короткометражек. Его фильмы постоянно выигрывали конкурсы: видимо, будучи моим отцом, он как-то по-особенному меня снимал. Первый фильм, «Путешествие мальчика», показывал парнишку двух с половиной лет, едущего на трехколесном велосипеде, затем он падал — это было снято в замедленном движении — и находил долларовую купюру. Вторую часть фильма я сходил с ума в центре Лос-Анджелеса: ходил в кино, покупал комиксы, катался на автобусах, общался с людьми, — и все это благодаря тому доллару. А в конце фильма оказывается, что все это мои фантазии — я кладу доллар в карман и еду дальше.
Многообещающая режиссерская карьера отца закончилась в 1966, когда он познакомился с симпатичной официанткой придорожного ресторана, которая пристрастила его к марихуане. Как-то раз, мне тогда было 4 года, мы с отцом прогуливались по Сансет Стрип, он курил травку, вдруг остановился и медленно выпустил дым мне в лицо. Мы прошли еще пару кварталов, я становился все более возбужденным. Потом я остановился и спросил:
— Пап, это все мне снится?
— Нет, ты не спишь, — сказал он.
— О’кей, — я вздрогнул и продолжил взбираться на столб светофора, как маленькая обезьянка, чувствуя себя в приподнятом состоянии.
Пристрастившись к травке, отец начал проводить много времени в ночных клубах, которые появлялись на Сансет Стрип, как грибы после дождя. Соответственно мы видели его все меньше и меньше. Каждое лето мы с мамой возвращались в Гранд Рапидс к родственникам. Бабушка Молли и ее муж Тед часто водили меня на пляж Гранд Хэвен. От этих прогулок я был в восторге. Летом 1967 в Гранд Хэвен мама случайно встретила Скотта Сен-Джона. Некоторое время они провели вместе, и он уговорил ее переехать к нему в Мичиган. Это случилось в декабре 1967.
Сам факт переезда меня не сильно расстроил, в отличие от вторжения Скотта в нашу жизнь. Этот человек вызывал у меня исключительно отвращение — большой, грубый, мрачный и злой, с темными сальными волосами. Я знал, что он работал в баре и частенько участвовал в драках. Как-то утром я рано проснулся и пошел в комнату к маме, а на постели лежал он. Его лицо представляло собой ужасную картину: черные глаза, разбитый нос, рассеченная губа и многочисленные порезы. Кровь была повсюду. Мама прикладывала лед к одной половине лица, а со второй стирала кровь и говорила, что, возможно, следует поехать в больницу. В ответ он злобно огрызался. Больно было видеть, как сильно мама любит этого человека. Я знал, что он друг кого-то из нашей семьи, но и представить не мог, что он друг моего отца.
У Скотта был буйный характер, и он легко выходил из себя. Впервые в жизни ко мне были применены физические наказания. Как-то раз я решил отрезать этикетку на моей любимой синей куртке, потому что она мне не нравилась. Я нашел ножницы и начал отрезать этикетку. Закончилось все тем, что я прорезал в куртке большую дырку. На следующий день Скотт обнаружил дырку, стянул с меня штаны и отшлепал меня тыльной стороной щетки для одежды. Начались трудные времена. Мы жили в одном из самых бедных районов Гранд Рапидс, и я пошел в новую школу. Тогда меня перестала волновать учеба, я превратился в маленького хулигана. В возрасте пяти лет я ходил по школьному двору, страшно ругаясь, умещая десятки матерных слов в одной фразе, пытаясь этим поразить своих новых друзей.
Однажды меня услышал учитель и вызвал в школу родителей. После этого во мне укрепилось мнение, что сильные мира сего настроены против меня.
Другим проявлением моей неуравновешенности стал случай со Slim Jim. Я гулял с другом, денег не было, поэтому в кондитерской я попытался украсть несколько конфет Slim Jim. Владелец магазина позвонил моей маме. Я не помню, как меня наказали, но мелкое воровство в магазинах было не самым подходящим поступком для шестилетнего мальчика в Гранд Рапидс.
В июне 1968 моя мама вышла замуж за Скотта Сэн-Джона. На свадьбе я должен был нести кольца, за это мне подарили сиреневый велосипед стингрей, что меня очень порадовало. Так что этот брак я приравнял к классному велосипеду с дополнительными колесами.
В этот период я почти не видел отца, потому что он уехал в Лондон и стал хиппи. Время от времени я получал посылки из Англии: футболки, бусы, браслеты… Он писал мне длинные письма, в которых рассказывал о Джимми Хендриксе и Led Zeppelin, и других группах, и английских девушках. Как будто он был в Диснейленде, а я — в богом забытом, занесенном снегом городке Нигдевилле, США. Я чувствовал, что где-то там творится настоящее волшебство, а мой отец — в самом его центре. Но я в какой-то степени наслаждался тем, что рос в более спокойной обстановке.
Тем летом я поехал на несколько недель в Калифорнию, чтобы повидаться с отцом, который вернулся из Англии. У него была квартира в Хилдэйле в Западном Голливуде, но большую часть времени мы проводили в Топанга-Каньоне, где у его девушки, Конни, был дом. Конни была фантастической женщиной с копной огненно-красных волос и белой кожей — она была действительно красивая, насколько можно было представить, и сумасшедшая, насколько можно было быть. Помимо Конни, остальные друзья отца представляли собой насквозь пропитанных наркотиками ковбоев-хиппи. Среди них был Дэвид Уивер, внушительных размеров человек, с незакрывающимся ртом, волосами до плеч, длинными, подкрученными вверх усами и типичным хипповым калифорнийским прикидом (но, само собой, не таким стильным, как у моего отца). Он был довольно вспыльчив и дрался как росомаха. Последним углом треугольника дружбы моего отца был Алан Башара, ветеран вьетнамской войны, который носил прическу под африканцев и большие, густые усы. Он совсем не был похож на эдакого мачо, крутого хиппи, скорее он походил на Джорджи Джессела, все время откалывающего шуточки. Такое сочетание: Дэвид, сильный, крепкий, задиристый парень; мой отец, творческий, умный, романтичный человек; и Алан, прирожденный комик, — было выгодно всем троим, и они никогда не испытывали недостатка ни в женщинах, ни в деньгах, ни в наркотиках, ни в развлечениях.
24 часа веселья в сутки.
Уивер и Башара жили в доме недалеко от Конни, и наладили неплохой бизнес на продаже марихуаны в Топанга-Каньоне. Оказавшись там впервые, я ничего не понял, только видел, что огромное число людей все время курят траву. А однажды я зашел в комнату, где Уивер пересчитывал пачки банкнот. Похоже, все было очень серьезно. Тогда я подумал: «Ну, я даже, наверное, и не хочу находиться в этой комнате — они же тут
