Когда явились ангелы (сборник)

улыбнулся безжалостной дзэнской улыбочкой. – Тебе должно… хватить силы… поправить все самому.

Глаза всех очевидцев вылезли из орбит: пухлые ручки пришли в движение, зацепились за бампер с обеих сторон, вздулась обтянутая потрепанной водолазкой спина, и плавно и неумолимо, будто мощное гидравлическое устройство, предназначенное ровно для этой задачи, Дольф разогнул тяжелый металл, высвободил покрышку и вернул бамперу исходную форму. Хулихен остолбенел, челюсть отвисла – он не мог даже выматериться. Ушел, бормоча что-то о необходимости бросить якорь, да хоть у бывшей женушки в Санта-Кларе, и чтоб никто не вился вокруг; свою команду Хулихен бросил на лужайке.

Потом были годы общения, Дебри и Хулихен сблизились, стали товарищами по авантюрам, эскападам и революции (да, черт побери, революции! такими же, как Фидель и Че[73], камарадами, что сражались против той же тирании инертности на партизанской войне, как писал Берроуз[74], «в пространстве меж наших клеток»), и Дебри не раз видел, как Хулихен теряет дар речи, точнее, запас речи: дни и ночи он ускорялся, гнал, говорил без умолку, стирая танцующий ирландский голос в кровь, до волдырей, на какой-то миг опустошая огромный интеллектуальный счет хулигана-самоучки, – но никогда Хулихен не бывал в таком безвыходном тупике. В столь вопиющем – не был точно. Ибо у Хулихена имелся финт – заполнять провалы бессмысленными числами: «Эй, срочно зырь вон там крошка-милашка телочка с иголочки хиляет по четыре пять семьдесят семь проехали на углу Гранта и Грина, или так-таки восемьдесят семь?» – пока поток сознания не возобновлял струение и Хулихен не возвращался в колею. Числовая чушь как способ заполнить пустоту. Финт из банальных, но никому и в голову не приходило, что числа маскируют сбой. То были помехи в эфире, призванные поддержать ритм; всего лишь рибоп[75], после которого Хулихен вновь вписывался в мелодию. И ему это вроде всегда удавалось. «Катись без остановки, всяко выкатишь на свою дорогу». И эта вера, проносившая Хулихена над провалами, стала верой всех, кто его знал, могучим мостом, который вставал над их личными безднами. А теперь этот мост смыло. Теперь, в самом конце концов, казалось, что Хулихен утратил веру на веки вечные, разменял ее на абсолютную чушь и бесцельные, бессмысленные числа ни о чем. Навсегда.

Хуже того! Что вообще все это — не более чем финт, что и не было у него никогда никакой цели, что весь шум, вся ярость, все великие полеты, все песни клаксонов, все это по сути – всегда лишь голый рибоп, лишь трескотня насекомых в Элиотовых сушах, не значащее ничего[76].

На веки вечные аминь.

Вот. Одурев, сбившись с толку и опьянев во тьме, Дебри осознает себя: он в моховом гнезде, устроенном в тачке, вокруг – заросли ежевики. Сквозь темноту он снова слышит пыннг, какой бывает, когда проволочное ограждение натягивается и колючки цепляются за скобы: может, голова скотины прободала брешь там, где брешей быть не должно, или чья-то нога задела ограду. За пыннгом следуют брань, хор смешков и хруст веток. Дебри высовывается из гнезда и видит, как фонарь на батарейках катится сквозь тени тополей на границе между болотом Дебри и пастбищем соседа Хока. Опять трещат ветки, опять брань, свет приближается, виляя туда-сюда, вламывается на прогалину вокруг пенька и вешается на сук. За парой автостопщиков, обвешанных тюками и пакетами, следует Сэнди Поуку. В руках у Сэнди – огромный плюшевый медведь. Она матерится и волочится со своим медведем так шумно, что блондин кладет ношу на землю, оборачивается и цыкает:

– Остынь уже! Хочешь, чтоб приперся старый пердун с собаками?

– Мне этот старый пердун и его собаки на хрен не сдались, – отвечает Сэнди. – Тут и так хватит пердунов для… Сэнди и ее мишки.

В изумлении Дебри смотрит из колючек, как Сэнди вальсирует, медленно разворачиваясь, потом прислоняет гигантскую куклу к пеньку и усаживается к ней на колени.

– Помогите нам, – говорит она, теребя пуговицу на впившемся в горло воротнике, – и дайте выпить.

Борода вытаскивает из бакалейного пакета полгаллона вина. Откупоривает, пьет при неверном свете, не сводя глаз с толстухи и ее игрушки. Осушает бутылку, берет из другого пакета большую сырокопченую колбасу и прокусывает пластиковую оболочку. Блондинчик встает на колени рядом с Сэнди и, прихихикивая, помогает ей с пуговицами блузки. Борода смотрит, Дебри тоже. Гудит поезд в 10.10, минующий разъезд Нево. Качаются тени. Неловкие пальцы снимают покровы с одного плеча; голова Сэнди внезапно падает на плечо медведя, и раздается храп. На здоровых зубах Блондинчика пузырятся смешки громче прежнего, он оценивающе теребит бретельку лифчика.

– С таким-то шмотьем – чё за кредитка у тебя, мамашка?

Сэнди оседает и храпит громче. Парень пытается добраться до обмякшей спины и найти застежку. Борода роется в пакете у Сэнди. Вынимает маленький транзисторный радиоприемник и включает его. Опирается о дуб, грызет колбасу и настраивает радио, глядя, как его компаньон борется с бюстгальтером спящей женщины. В конце концов Дебри, сам того не желая, закрывает глаза на это зрелище и погружается в клубящуюся тьму. В голове Дебри бьет колокол. Он слышит, как стрелка путешествует по радиочастотам и замирает на хите «Бич бойз». Благозвучие умеряет храп Сэнди и перекрывает хруст веток. Дебри не слышит уже почти ничего. Звуки летят издалека сквозь вьющийся, заросший листьями туннель. Тот свивается почти намертво, когда до Дебри доносятся слова Бороды:

– Так чего он там делал на рельсах? Считал?

– Шпалы, – отвечает Блондинчик. – Пересчитывал шпалы между Пуэрто-Санкто и следующей деревней. В тридцати милях. Считал железнодорожные шпалы. Его обдолбали и подначили, ну он и поперся, мудак, да-да…

– Хулихен. – Голос Бороды звучит мягче прежнего. – Великий Хулихен. Попал на передозе и подначке. – Борода искренне горюет, и Дебри ловит себя на том, что – кто бы мог подумать – этот мужик ему нравится. – Не могу поверить…

– Да ты, брат, не парься. Он перегорел, сечешь? Догнил. Валяй сюда, позырь-ка. Спорим, забудешь про свою колбасу?..

Дебри пытается поднять веки, но туннель сплетается слишком быстро. На здоровье, говорит себе Дебри. Кому теперь страшна тьма? Хулихен не просто шумел; он вел счет. Мы все вели счет.

Темное пространство вокруг Дебри внезапно заполняется лицами – они то вспыхивают, то гаснут. Дебри внемлет мерцанию, ощущает тепло и дружество, он полон равновеликой любви ко всем физиономиям – тем, кто близко, тем, кто далеко, тем, с кем знаком, тем, кого ни разу не встречал, тем, кто мертв, тем, кто никогда не мертв. Привет, лица. Возвращайтесь. Возвращайтесь, все вы, даже Л. Б. Дж. с техасскими щеками, изъеденными компромиссами, возвращайтесь. Хрущев, бесстрашнее тупого крестьянина, здравомысленнее Эйзенхауэра, возвращайтесь оба. Джеймс Дин, разобранный по косточкам, и Тэб Хантер, сложенный в единое целое. Майкл Ренни в своем серебряном костюме в день, когда земля остановилась ради мира во всем мире, возвращайтесь, все вы[77].

А теперь уходите и оставьте меня.

А теперь возвращайтесь.

Возвращайтесь, Вон Монро, Этель Уотерс, Кот-Сумасброт, Лу Костелло, Харпо Маркс, Эдлай Стивенсон, Эрнест Хемингуэй, Герберт Гувер, Гарри Белафонте, Тимоти Лири, Рон Бойс, Джерри Ли Льюис, Ли Харви Освальд, Чжоу Эньлай, Людвиг Эрхард, сэр Алек Дуглас-Хьюм и Мэнди Райс-Дэйвис, генерал Кёртис Лемэй и Гордон Купер, Джон О'Хара и Лиз Тэйлор, Эстис Кифовер и губернатор Скрэнтон, Человек-Невидимка и Одинокая Толпа, Истинноверующий и Развивающиеся Страны, Венгерские Борцы За Свободу, Эльза Максвелл, Дайна Вашингтон, Жан Кокто, Уильям Эдвард Бёргхардт Дубойс, Джимми Хэтло, Олдос Хаксли, Эдит Пиаф, СэйЗу Питтс, Симор Гласс, Большой Папа Норд, Бабуля Уиттиер, Дедушка Дебри, Красавчик Флойд, Великан Уильямс, Парнишка Биэн, Мики Руни, Мики Мэнтл, Мики Макги [78], Микки-Маус, возвращайтесь, уходите и снова возвращайтесь.

То Фриско, сладкое, как лето, с цветами в волосах, возвращайся. А теперь уходи.

Кливер, возвращайся. Эбби, возвращайся. И вы, никогда не уходившие, возвращайтесь заново, Джоан Баэз, Боб Кауфман, Лоуренс Ферлингетти, Гордон Лиш, Гордон Фрэйзер, Грегори Корсо, Аира Сэндпёрл, Фриц Перлс[79], перлы перед свиньями, даже ты, катафалк Чарли Мэнсон, говнюк. А ты лучше вернись в Теннесси, Джед[80], и