градусник о штанину натирает, на самом деле не такой уж болезный, как ему хотелось бы казаться. Но это ж одни догадки, правда? Поэтому давай забудем, что там мне кажется, и я скажу, что знаю. А знаю я, что Орланду мы звонить не будем; знаю, что сейчас пойду в спальню и дочитаю газету — если, конечно, ты разрешишь мне пройти по этому жутко опасному бацильному коридору; и еще я знаю… черт, ладно, забудь! — Он свернул газету в тугую трубку и направился к двери. У лестницы остановился, обернулся и нацелил газетой в стол: — Вот что я еще знаю! Я намерен добить этот последний плот, даже если все гриппозные бациллы мира на меня ополчатся. И если позвонят Орланд или Лу — так им и передай!
Он хлопнул газетой по бедру и затопал по лестнице. Джо с диванчика слушал, как Хэнковы ноги в носках сотрясают потолок: не тише гипса старика Генри — и так же тяжко. И разве сейчас, когда он говорил нам, что передать Орланду, голос его был не таким же тяжким и резким? О да…
Но, как знал сейчас Джо, что Хэнк без обуви, невзирая на башмачную тяжесть топота, так знал он, что и за тяжестью Хэнкова тона кроется некая душевная босоногость. Да, была нагота в его голосе… На секунду Джо нахмурился, пытаясь объяснить самому себе эти нагие нотки. На помощь ему пришел тихий кашель наверху: не нагота, уверял он себя, силясь усмирить тревогу… нет, не нагота, а ангина! Горло саднит. Он простудился — вот почему такой голый голос. Но не обнаженный, а обмороженный. Ага. Надо бы заняться его горлом…
Попытки Хэнка обрести покой наверху оказались не слишком успешны. Во-первых, он оставил на столе спортивную полосу. (Малыш там…) Во-вторых, после мытья посуды осталось слишком мало горячей воды, чтобы принять нормальный душ. Потом — опять эти проклятые гуси потянулись, да так много, да так громко, со своим скулежом, что я, клянусь, теперь Джо Бена не только бы за руку дергать не стал, но пулемет бы ему выдал, зенитный, четырехствольный, мать их! Ну и до кучи всех благ — опять начались эти блядские звонки. Это еще хуже гусей. Гуси, по крайней мере, не требуют, чтоб ты встал с кровати, спустился по лестнице и сказал «алло». Я пытался приспособить Ли под роль автоответчика — все равно ведь внизу торчит, — но он заявил, что этого не вынесет (лежит на диванчике, посасывает чертов градусник); Джо — тот горел желанием подменить меня на телефоне, но я сказал ему, что, как ни плачевно, нет в егойной электрике жилки под разводки. (После третьего путешествия на первый этаж я спросил Малыша, не соблаговолит ли он уступить мне диванчик, чтоб я был рядом с телефоном. Он буркнул «пжлст» и потащился наверх.) Джо пожелал знать, что в нас за жилки такие, каких у него нет? Ли остановился на ступеньках и объяснил, что в виду имеется способность мило улыбаться, перерезая человеку глотку.
— Ты один из немногих лишенных этой способности, — растолковал ему Ли. — Гордись своим недостатком. И не позволяй свой невинности исчезнуть прежде срока.
— Чего? — спросил Джо и посмотрел на меня.
— Он хочет сказать, что лжец из тебя никудышный, Джоби, — объяснил я. — Таких осталось мало. И это почти так же почетно, как «ортодокс позитива».
— О! — сказал он тогда. — О! Что ж, ну раз так, — он выпятил грудь, — значит, буду гордиться.
— А если не гордиться, — прогундосил Ли, — то хотя бы поблагодарить, — и поплелся дальше по ступенькам, (Вив выходит с кухни, вытирает руки. Спрашивает, куда подевался Ли с градусником. Я указываю на лестницу… она идет за ним), оставив Джоби сиять и скалиться, как лягушка, возомнившая себя драконом.
К тому времени, как звонки прекратились, все были в постели, кроме меня и старика (Вив спускаться не спешит. Они там вдвоем. Слышу, как Ли читает ей эти бредовые стишки…); старик дремлет в кресле у камина и с каждым новым звонком подскакивает, как ошпаренный. (Она кричит вниз, что ложится в постель. Я говорю: о'кей, а Малой как? Уже в постели, отвечает, лежит бревном. Я говорю, о'кей, скоро подтянусь.) Наконец звонки достали Генри и он поковылял в свою комнату, оставив меня снимать пенки с трепа со всякими придурками, которые звонили сообщить мне, какая я заноза и зараза в теле общества, какой дурной пример для подрастающего поколения, и вся фигня. Постепенно звонки поредели, да и гусиные стаи тоже, и я закемарил. Наверно, я спал где-то час, как убитый, а следующее, что помню: стою перед телефоном в каком-то лунатизме, будто дубиной по башке огрели, или что-то вроде. И чувствую только, что пропотел насквозь от близости камина, глаза горят, в голове звон, и я сдергиваю телефон со стены.
Я не понимал, что меня разбудило и отчего в ушах звенит. Когда засыпаешь в необычном месте, где не думал спать, всегда время нужно, чтоб в себя прийти. Особенно если так тепло. Но было и еще кое-что. Похоже, мне кто-то звонил. И вот это по-настоящему мерзко. Но я не был уверен. До следующей ночи — не был по-настоящему уверен, то ли был тот разговор, то ли приснился он мне, то ли что еще.
Я отнес телефон на диванчик, сел, закрыл глаза (Наверху все горит свет.), пытаясь вспомнить, звонил ли мне кто и что же он говорил (Который час?), но слова кружили в голове, будто клочки газеты на ветру. (Похоже, свет — из комнаты Вив.) Мне никак не удавалось выстроить слова в шеренгу; я и не был уверен, что звонили, — в таком раздрае пребывал.
Я встал, чтоб пойти завалиться в постель, глянул вниз на телефон. «Что ж, одно, ей-богу, знаю точно, — сказал я себе, выдергивая провод и ставя аппарат на телевизор. — Если еще какие звоночки будут — то это, значит, гусики звонят, ночки бессонные, но только не хренов телефон!»
(Она в постели, но оставила свет в той, своей комнате. Я захожу туда. Электрокамин заходится жужжанием. Я захожу и вырубаю его к черту. Тянусь, чтоб вырубить и свет. Тут вижу градусник. Он примостился за книжкой со стишками, которые читал Ли. На кожухе швейной машинки. У самого края. Я задеваю кожух, и градусник катится. Падает на пол, искристый, будто сосулька, атакующая скалу. Я сгребаю искринки ногой под топчан. Вырубаю свет и иду в спальню.) «Я тут кое-что видел, Питерс, кое- что…»
…Ли продолжает свое письмо в гроссбухе:
И, хоть я лишь мимолетно наблюдал ту ржу на торсе дровосека нашего железного, уверен, ты бы счел и эти пятна ржавчины свидетельством достаточным, когда б их наблюдал и сам, пусть мимолетно. К примеру, чрезвычайное значенье, что кроется за поступками… вроде намеренного убийства маленького невинного термометра…
Я бросил писать, вновь столкнувшись с невозможностью изобразить сцены столь сложные карандашом столь коротким. Слишком многими стежками прошита ситуация на лице и на изнанке, чтоб передать в письме все нюансы.
Глядя в дырочку, как Хэнк разбил градусник, я продвинулся на весьма размашистый шаг к финальному удару. И на следующее утро, когда стариковский «подъем-погром» вышиб меня из сна, я все еще не определился. Вроде все созрело и ждало моих действий. Сценка с градусником была тому доказательством. Поэтому я немного попрактиковался в кашле и проверил свой изможденный жаром корпус: достаточно ли в нем здоровья, чтоб симулировать недуг? Заявился пританцовывающий Джо Бен и стал выманивать меня из постели:
— Сегодня — одна лишь кремация, Ли-ланд, — провозгласил он. — Никакой порубки-погубки, никаких канатов-заманатов, никаких чокеров-шмокеров. Просто разожжем костерчик и немножко порезвимся! Пошли…
Я застонал и прикрыл глаза, тщась отделаться от своего мучителя, но Джо не из тех, кто легко сдается.
— Работа — бабская, Лиланд, мальчик мой, это даже старушечья работа! — Он расхаживал перед кроватью в своих шерстяных носках и парусиновых брюках. — Делать нечего ва-аще! Может, тебе еще и понравится. Послушай. Мы сгребаем весь хлам в кучу. Обливаем ее мазутом. Поджигаем. Садимся кружком, курим и
