Порою блажь великая

— Упрямый он, как черт, Ли. Особенно когда дело касается женских ушей и…

— Джоби, заткнись, я сказал!

В этом приказе полыхнуло такое многовольтовое чувство, что мы, все трое в лодке, уставились на Хэнка с изумлением. Он сидел на корме, мрачный, и трясся. Все молчали, все опустили глаза. И в третий раз я испытал бойцовское воодушевление, какое, должно быть, чувствовал Мальчик-с-Пальчик, подмечая маленькую, но явную хромоту в семимильных шагах людоеда.

(Черт бы побрал все эту речную прогулку. Я сидел истукан истуканом, пытался найти ниточку, чтоб завязать беседу, ворошил все, что хотелось сказать, о чем хотелось спросить. Но так и не сподобился. Я познакомил их с Джоном, которого мы подобрали на пороге его хибары, и у Джона куда больше задалась беседа с Ли, чем у меня. Похоже, они оба знают толк в «Севен Краун». Джо угостил парня из термоса, который всюду с собой таскает, и они принялись рассуждать о том букете, какой придает этой бурде щепотка кофе. Нашли общую тему. И даже трое Орландовых сынков оказались лучшими собеседниками, чем я. Они дрыхли в кузове грузовика. Я растолкал их, представил им Ли, и они тотчас набросились на него с расспросами о Нью-Йорке. Через пару минут, правда, обратно спать отвалились. Да, даже эти олухи оказались общительнее моего.

Я срывал свою досаду на этом старом драндулете. Мы запаздывали, из-за того что пришлось дожидаться парня к завтраку. Солнце уже проглянуло за деревьями. Мы держали путь по Блюклей-роуд, к северному отрогу Свернишейки, где и предстоит веселуха. Все тряслись и подлетали на кочках в полном молчании, ни слова никто не проронил до самого прибытия на место. Груды углей, оставшиеся от спаленных вчера обрубков, все еще дымят, а солнце, поднимающееся над ветвями, обещает чертовски долгий и жаркий денек. Я выпрыгиваю из кабины, обхожу машину, открываю дверь фургона, стою, потягиваясь и почесывая брюхо, пока грузовик пустеет, вроде как и не смотрю на них.

— Что думаешь? — спрашиваю Джо Бена. — Достаточно хороший денек, чтоб, так-скать, осиять возвращение старины Лиланда Стэнфорда в родные леса?

Джо закатывает глаза, будто советуется со своим Главным Синоптиком для верности, и говорит:

— О да. Может, мы немножко и упреем к закату, но все знаки — за то, что денек будет на славу. А ты как полагаешь, Лиланд?

Парень дрожит, что собака, срущая персиковыми косточками: он до сих пор озябший с речной прогулки. Хмурится на Джо, соображая, прикалываются над ним или нет, ухмыляется:

— Боюсь, знаки и знамения в наш курс не входили, Джо. Придется довериться твоему оракульскому дару.

Джо польщен до самых печенок. Он обожает красивые словеса, особенно в свой адрес. Он хихикает, сплевывает, принимается вытряхивать из кузова всю нашу инвентарню — карты, каски, и «Не забудьте перчатки!» — и плитки шоколада, табака, складные ножи и, конечно, маленький транзисторный приемник, с которым не расстается ни на минуту, — раздает по кругу, будто начбой — гранаты перед решительной битвой. Вручает Ли его каску, с тем же важным видом обходит его, то так, то этак наклоняет голову, прикидывая, хорошо ли сидит, мычит: «Ааа… ууу… так… нет… погодь… вот так…» — нахлобучивает ее по- всякому, пока не устраивает на свой вкус. Затем принимается инструктировать Ли: что делать, что вообще творится и чего опасаться в работе с лесом.

— Главное, — говорит Джо, — да, наиглавнейшее… это, если падаешь — падай в ту сторону, куда шел. И группируйся. — Мы бредем, и он на ходу демонстрирует пару кувырков. — А вообще в лесной индустрии нет ничего мудреного. Вот общая концепция: превратить дерево в бревна, а те — в доски. Вот эти, которые стоят вертикально, — это деревья. Если положить их на землю — будут поваленные деревья. Потом мы распиливаем их кусками по тридцать два фута — это называется бревна. Бревна — оттаскиваем к трелевщику, который отвозит их к мосту в Шведской лощине, где нас дурят правительственные клеймовщики, а потом — спихиваем в реку. Как достаточно наберется — затаскиваем на свою лесопилку, где их распускают на доски. — Он останавливается, чтоб подкрутить частоту на своем транзисторе, пытается поймать какую-нибудь юджинскую станцию. — А бывает, мы и целиковые бревна продаем, не распуская. — Я гляжу на него — о чем это он? — но он прикрылся радио, которое держит у уха. — Ага. Что- то прорезалось. Ли, дружище, слыхал, какой у маленьких станций бит? Ты только послушай. — Он трясет головой в такт приемнику, выкручивает громкость до предела. Лес оглашается истошным жестяным визгом кантри-энд-вестерна. — Так-то повеселее денек будет, — заявляет Джо, ухмыляясь — того и гляди рожа лопнет. Такая маленькая вещица — радио это, а для Джо — кайф на тысячу долларов; и от любой мелочи так.

Разбил мне сердце, душу выжал,
Ушел и не простился… Ненавижу!
О, стужа глаз твоих бесстыжих…

Мы встали, и Энди не мешкая завел бензопилу. Пила зачавкала, закашлялась, заглохла — но вот зарычала снова, рьяно и задорно. Энди окинул нас победоносным взглядом — «Начнем, пожалуй!» — посмотрел наверх в поисках больших сучьев, «вдоводелов», и бешено мелькающими зубьями куснул бок здоровой елки. В солнечных лучах взметнулся фонтан белых хвойных искр. Мы стоим и смотрим, как Энди делает подсечку, поглядываем на дерево. Он чуть переборщил с крутизной угла, исправляет ошибку, сглаживает клин, потом обходит дерево и подсекает с другой стороны. Вот дерево затрещало, закачалось — и с могучим зеленым шумом ухнуло. Я ненароком бросил взгляд на Малыша: на него это произвело впечатление. Настроение у меня поднимается. А то я уж засомневался, есть ли вообще о чем нам с ним говорить. Я уж подумал, что, отучившись двенадцать лет в таком другом мире, человек становится вроде как иностранцем, который кое-какие наши слова разумеет, но для общения маловато. Но когда я вижу, какими глазами он смотрит на это рушащееся дерево, я думаю: «Вот оно! Зрелище поваленной елки — для него натуральный восторг, как для всех, кого я знаю. Да уж, клянусь богом».

— Что ж, — говорю, — чего-то мы нифига не производим, кроме собственных теней. Надо бы уже браться за работу. — И мы двинулись на позиции.

Джоби остался при лебедке. А Ли последовал за мной, к краю леса. Вырубка упирается в груду срезанного лапника и чахлый ягодный подлесок, над которым высятся деревья. Это мое любимое место — где кончается вырубка и начинается лес. Тут невольно вспоминается стена пшеничных колосьев, перед которой остановился жнец.

Позади захрипел и зачавкал движок лебедки. Оглянувшись, я вижу Джо: восседает среди рычагов, тросов и кабелей, будто птичка, попавшая в силок. Подгазовывает. Радио поставил прямо перед собой, музыка временами пробивается к нашим ушам сквозь шум. Выхлопная труба стреляет клубами сизого дыма, и я подумываю, что эта машина того гляди на куски развалится от тряски.

— Надо было б отправить эту чертову пыхтелку на пенсию вместе со стариком, — говорю. Малой не отвечает. Идем дальше. Слышится стук топора: это Джон обрубает ветви. Будто звон деревянного колокола. И с порывами утреннего ветерка доносится визг радио Джо. Все это — и звуки, и вообще начало дня, и то, как Ли пожирал глазами падающее дерево, — все это здорово греет мне душу. Я решаю, что не так уж плохи наши дела, как думалось.

Над нашими головами подрагивают, гудят трелевочные канаты, разбегающиеся от мачты со шкивами. Я машу рукой вперед:

— Вот твой фронт работ, Малой. Я хочу посмотреть на тебя в деле, а дело наше семь потов выжимает, потому лучше доверь свою задницу судьбе. — Я желаю немного раззадорить его: — Конечно, вряд ли ты продержишься на ногах хотя бы до полудня, ну так у нас носилки под рукой. — Ухмыляюсь. — Парень Орланда окучивает соседнюю грядку. Он тебя заменит, когда загнешься.

У него такой вид, будто его посылают на передовую: стоит по стойке смирно, зубы стиснул. Я-то стараюсь пошутить, подбодрить его, — но чувствую, что смотрюсь сейчас точь-в-точь как старик Генри, когда он ездит по ушам своими наставлениями. Худшего тона для разговора с Ли и выбрать нельзя. Но я ни