придумать тему для разговора. Под рукой всегда были аккуратные пачечки церковных брошюр. Когда мы их перечитали, дежурная сестра одолжила мне «Бен-Гура»: она решила, что наезднице в полубессознательном состоянии интересно послушать про аварии колесниц.
За неделю сестра О'Грейди устала от меня не меньше, чем от мистера Меерхоффа. Чтобы дать отдых и себе, и мне, она устроила мне пригласительный билет на «Феерию 'Дикий Запад'» в портлендском Арсенале.
Там был аншлаг, а гвоздем представления — матч-реванш между Грозным Фрэнком Готчем и Пастором Мертвой Хваткой Монтаником. Я простоял час под дождем перед кассой, прежде чем мне выдали билет, и схватил жуткую простуду. Не знаю, как я раньше не сообразил. Мертвая Хватка Монтаник даже не был индейцем. Это был пузатый мексиканец-ми фант; ему сделали боевую раскраску, одели голову в перья. Готч выдавливал из него жир столько раз, что зрители у ринга, опасаясь за свои глаза, убежали в проходы. В конце концов гигант взял противника в «ножницы», и похоже было, что он намерен медленно раздавить беднягу на две части, но, к счастью, его отвлек какой-то шутник из дешевых рядов.
— Берегись, чемпион! — крикнул он оттуда, — Телята бегут!
Готч разжал захват, вскочил и стал озираться; лицо исказилось от разнообразных судорог и тиков. Выражение его — если о нем можно так сказать — представляло собой бурлящее месиво страха и ярости, подозрительности и стыда и, честное слово, предчувствия чего-то нехорошего.
Я больше не видел Сару в полном сознании. Она проваливалась в забытье и просыпалась. Недели через две я поехал на поезде в Сиэтл, где поставил шапито цирк Барнума и Бейли. Там должен был выступить чемпион мира по родео наездник Джордж Флетчер. И опять я свалял дурака. Это был какой-то объездчик в черном гриме, притом посредственный.
Вернулся я на другой день вечером. Монахиня, смеясь, сообщила мне, что мистер Меерхофф с Сарой и сиделкой уехали утренним поездом на Восток. В Бостон, к знаменитому специалисту по черепно-мозговым травмам. Я сел на ночной экстренный.
Ни в одной бостонской больнице я Меерхоффов не нашел. Я провел там неделю, наводил справки, ходил от врача к врачу, пока не протер предпоследнюю пару носков бабушки Рут. Деньги мои быстро убывали. Я трезво поговорил с собой и в третьем классе поехал обратно на запад в Пендлтон, чтобы забрать Стоунуолла и пожитки. Падал снег. Арена напоминала каток. Дом Меерхоффов был заколочен; на дворе — предупреждение: «НЕ ВХОДИТЬ». По словам соседа, сестры вдруг объявили, что переезжают к родственнику в Бруклин, и на другой день уехали. Я потом часто задумывался, не этот ли «Бостон» имела в виду смешливая монахиня.
Конюшнями и магазином занимались братья Бисон и родственник Меерхоффа. Искалеченные братья потеряли работу на ранчо. Они не знали, откуда взялся новый Меерхофф; он плохо говорил по-английски. Джордж? Он поступил на работу в школьный отдел. Тем, что теперь назвали бы «комендантом». Атогда именовали «уборщиком».
Сандаун, сообщили мне Бисоны, на свои призовые купил автомобиль, но как им управляют, понять не мог. Поэтому его возит жена, а он сидит сзади. Уехал в Уорм-Спрингс, но со дня на день должен вернуться, если я хочу подождать. И Джордж, скорее всего, зайдет завтра утром — поскольку суббота, и школа не работает. Я сказал близнецам, что отложу встречи до другого времени, может, до будущей осени, и мы выедем на парад тузами.
Я прошел через склад в конюшни посмотреть, как там мой конь и имущество. Стоунуолл выглядел толстым и ленивым и не особенно мне обрадовался.
— Ты зря так беспокоишься, — сказал я ему, — На нынешний год с родео покончено.
Седло лежало там, где я его оставил, под потником. Я открыл переметную сумку — не найдется ли еще пара носков бабушки Рут. Вместо них вылез черный шелк.
Ничего себе, мое «честное индейское». Я засунул пропахшую материю под пальто и пошел на главную улицу. Уже намело сугробы, и холод проникал сквозь подошвы сапог. Я мог бы купить пару носков в «Меркантайле» — не настолько еще обнищал. Но решил, что, если обморожусь, то заслужил это.
Публичный дом был закрыт. Туннели тоже. Я отправился к Хукнеру узнать, куда подевались китайцы, и чуть не споткнулся о Сью Лин. Она стояла на четвереньках под стойкой и оттирала песчаником пятна и задиры на полу. Я вытащил из-за пазухи черный ком.
— Вот твои рабочие штаны, Сью. Извини очень много, что так долго не возвращал…
Она посмотрела на меня снизу. Впервые посмотрела в глаза. Потом медленно поднялась, отряхнула колени. На ее обтрепанном коричневом платье и клетчатой рубашке было прямо написано: «благотворительный сбор», а волосы у нее были коротко острижены, под мальчика. По-прежнему глядя мне в глаза, она покачала головой.
— Нет, Джон Э. Я больше не ношу рабочие штаны. Я теперь американская гражданка. Я работаю у миссис Хукнер.
Ее старательное произношение нервировало меня так же, как взгляд. Я спросил: что с прачечной? С дедушкой?
— Дедушка уехал. Он продал прачечную и уехал. Он поедет в Бэйпин, я думаю.
— И ничего тебе не оставил на жизнь? Старый прохвост! Ну, у меня не много осталось, но…
Она опять покачала головой.
— Нет, миссис Хукнер платит мне шестьдесят центов в день за женскую работу. Говорит, что скоро я повзрослею для ночной работы и она будет платить больше. Она учит меня стать дамой. Я буду хорошо зарабатывать. Теперь извините меня.
Мне отказали, коротко и ясно. Я стоял, комкая шелк, а она взялась за свой песчаник. Я сказал, что зайду попозже, может, угощу ее здешней индейкой на ужин. Она продолжала тереть пол. Ей было некогда.
Я пошел в магазин, купил кусок сыра, полдюжины яблок и съел очень холодный ужин рядом с конем. Потом дрожал всю ночь под мешками, которые удалось собрать. Мог бы снять комнату на ночь, но решил, что заслужил такую ночевку.
Утром мы со Стоунуоллом отбыли первым же товарным поездом, на этот раз — в крытом товарном вагоне. Я сидел, укутавшись, возле двери, смотрел на вихрящийся снег и чувствовал себя довольно паршиво. Можно было подождать несколько часов и сесть на пассажирский. Не было никаких оснований срываться в такой спешке. Просто я не готов был увидеть моих героев в роли уборщиков и пассажиров на заднем сиденье — и вообразить моего ангела-хранителя в роли ночной дамы.
Раз уж речь зашла о ролях, то мою вы могли бы назвать «Жертвой звездной болезни», отмеченной так же скверно, как Месяц Бегущий. Я никогда не был ковбоем, нормальным рабочим пастухом. Даже после моего несчастья, когда приходилось браться за любую работу на ранчо, какую давали. Я считал себя всегда звездой родео — немного незадачливой, но не павшей духом, надеющейся опять взойти. Может быть, мы всегда воспринимаем себя такими, какими были в короткий полдень славы, а не такими, как в долгие сумерки после заката.
Заканчиваются девять десятых века, и из этих почти девяноста было всего два-три коротких счастливых сезона, когда я был звездой родео. Притом не очень яркой. Все же я числю себя среди таких светил, как Джим Шолдерс, Якима Канутт, Марк Тугуд, Мэхони Тиббс. И ты. Да, на тебе тоже тавро, как ни крутись, нравится тебе или не нравится, хоть караул кричи, хоть смейся. Потому что радость не дается даром, мы все это знаем. Каждый должен чем-то заплатить хозяину карусели, и чем больше получил удовольствия от езды, тем больше заплатишь. За последний заезд я заплатил Сарой. А я был платой, которую взяли с Сары за ее последнюю скачку.
Давай предположим чисто теоретически, что однажды утром ты проснулся в постели, осиянный светом, и судьба вдруг одарила тебя славой и богатством. Скажем, ты изобрел вечный двигатель и заработал сто миллионов долларов или даже стал первым цветным президентом и носишь роскошные, сшитые на заказ двубортные пиджаки… но и ты, и я знаем, что под этим роскошным двубортным — четырехконечная звезда. Это тавро владеет нами. И никаким мылом его не отмоешь, оно впеклось в мясо. По этому ярлыку о тебе будут судить на Большом Сгоне. И ты будешь рад, что это так. По какому знаку ты предпочел бы, чтобы тебя судили? По президентской печати или по этой брыкливой звезде?
Слышу, как за окном выезжают из города нагруженные карнавальные грузовики. Гулянка закончилась,
